Сейчас, когда я пишу эти строки, рядом с матерью Льва Седова, из разных стран приходят телеграммы с выражением сочувствия. И каждая из этих телеграмм порождает один и тот же невыносимый вопрос: «значит все наши друзья, и во Франции, и в Голландии, и в Англии, и в Соединенных Штатах, и в Канаде, и в Южной Африке, и здесь, в Мексике, считают уже окончательно установленным, что Седова больше нет?». Каждая телеграмма — новое доказательство его смерти. Между тем мы еще не можем этому верить. И не только потому, что он наш сын, верный, преданный, любящий. Но прежде всего потому, что он, как никто другой на свете, вошел в нашу жизнь, сросся со всеми ее корнями, как единомышленник, как сотрудник, как страж, как советник, как друг.
То старшее поколение, в рядах которого мы выходили в конце прошлого века на дорогу революции, все, без остатка сметено со сцены. Чего не сделали каторжные тюрьмы царя, суровая ссылка, нужда эмигрантских лет, гражданская война и болезни, то доделал за последние годы Сталин, как злейший из бичей революции. Вслед за старшим поколением истреблена лучшая часть среднего, т.-е. того, которое пробудил 1917 г., и которое получало свое воспитание в 24-х армиях революционного фронта. Растоптана бесследно и лучшая часть молодежи, сверстников Льва. Сам он уцелел лишь чудом: благодаря тому, что сопровождал нас в ссылку, затем в Турцию. За годы нашей последней эмиграции мы приобрели многочисленных новых друзей, и некоторые из них близко вошли в жизнь нашей семьи, как бы став ее членами. Но все они впервые встретились с нами только за эти последние годы, когда мы приблизились к старости. Один Лев знал нас молодыми и участвовал в нашей жизни с тех пор, как знал самого себя. Оставаясь молодым, он как бы стал нашим ровесником… Он прошел с нами через нашу вторую эмиграцию: Вена, Цюрих, Париж, Барселона, Нью-Йорк, Амхерст (концентрационный лагерь в Канаде) и, наконец, Петроград. Еще совсем мальчиком — ему шел двенадцатый год — он уже, по своему, сознательно, проделал переход от Февральской революции к Октябрьской. Его отрочество проходило под высоким давлением. Он прибавил себе год, чтоб поскорее вступить в Комсомол, который кипел тогда всеми страстями пробужденной молодежи. Молодые булочники, среди которых он вел пропаганду, награждали его свежей булкой, и он радостно приносил ее под прорванным локтем своей куртки. Это были жгучие и холодные, великие и голодные годы. По собственной воле Лев ушел из Кремля в пролетарское студенческое общежитие, чтоб не отличаться от других. Он отказывался садиться с нами в автомобиль, чтоб не пользоваться этой привилегией бюрократов. Зато он принимал ревностное участие во всех субботниках и других «трудовых мобилизациях», счищал с московских улиц снег, «ликвидировал» неграмотность, разгружал из вагонов хлеб и дрова, а позже, в качестве студента-политехника, ремонтировал паровозы. Если он не попал на действующий фронт, то только потому, что и прибавка двух и даже трех лет не могла бы помочь ему: гражданская война закончилась, когда ему не было еще и 15 лет. Но он несколько раз сопровождал меня на фронт, впитывал в себя его суровые впечатления и твердо знал, из-за чего идет кровавая борьба.
Последние телеграммы агентств сообщили, что Лев Седов жил в Париже в «самых скромных условиях», — гораздо более скромно, прибавим, чем квалифицированный рабочий. Но и в Москве, в те годы, когда его отец и мать занимали высокие посты, он жил не лучше, чем в последнее время в Париже, а хуже. Было ли это правилом среди бюрократической молодежи? Нет, это и тогда уже было исключением. В этом мальчике, потом подростке и юноше, рано пробудилось чувство долга и подвига.
В 1923 году Лев сразу и с головой окунулся в работу оппозиции. Было бы совсем неправильно видеть в этом одно лишь влияние родителей. Ведь в свое голодное, холодное и грязное общежитие он ушел из хорошей кремлевской квартиры, хотя и без сопротивления с нашей стороны, но против нашей воли. Его политическое направление определил тот самый инстинкт, который заставлял его предпочитать переполненные трамваи кремлевским лимузинам. Платформа оппозиции дала лишь политическое выражение органическим чертам его натуры. Лев непримиримо рвал с приятелями-студентами, которых бюрократические отцы когтями отдирали от «троцкизма», и находил дорогу к своим приятелям-булочникам. Так, с 17 лет началась его вполне сознательная жизнь революционера. Он скоро постиг искусство конспирации: нелегальных собраний, тайного печатания и распространения документов оппозиции. Комсомол быстро формировал кадры своих оппозиционных вождей.
Лев отличался выдающимися математическими способностями. Он неутомимо помогал многочисленным пролетарским студентам, не прошедшим средней школы. И в эту работу он вкладывал весь свой пыл: понукал, тянул вперед, бранил ленивых, — свое молодое учительство он ощущал, как службу своему классу. Его собственные занятия в Высшем Техническом Училище шли очень успешно. Но они отнимали у него лишь часть рабочего дня. Большая половина времени, сил и души отдавались делу революции.
Зимою 1927 года, когда начался полицейский разгром оппозиции, Льву истекал двадцать второй год. У него был уже ребенок, и он с гордостью приносил нам его показывать в Кремль. Ни минуту не колеблясь, однако, Лев решил оторваться от своей молодой семьи и школы, чтобы разделить нашу участь в Центральной Азии. Он действовал не только, как сын, но прежде всего, как единомышленник: надо было во что бы то ни стало обеспечить нашу связь с Москвой. Его работа в Алма-Ата, в течение года, была поистине беспримерной. Мы называли его министром иностранных дел, министром полиции, министром почт и телеграфа. И во всех этих своих функциях он должен был опираться на нелегальный аппарат. По поручению московского оппозиционного центра товарищ Х., очень преданный и надежный, приобрел телегу и тройку лошадей и работал, в качестве самостоятельного ямщика, между Алма-Ата и Фрунзе (Пишпек), тогда конечным пунктом железной дороги. Его задачей было доставлять нам каждые две недели тайную московскую почту и отвозить наши письма и рукописи обратно во Фрунзе, где его дожидался московский посланец. Приезжали иногда из Москвы к нам и специальные курьеры. Встречи с ними были не простым делом. Мы были поселены в доме, со всех сторон окруженном учреждениями ГПУ и квартирами его агентов. Внешние связи лежали целиком на Льве. Он уходил из квартиры глубокой дождливой или снежной ночью или, обманув бдительность шпиков, скрывался днем из библиотеки, встречался с агентом связи в публичной бане, или в густых зарослях, под городом, или на восточном рынке, где толпились киргизы, с лошадьми, ослами и товарами. Каждый раз он возвращался возбужденный и счастливый, с воинственным огоньком в глазах и с драгоценной добычей под бельем. Так, в течение года он оставался неуловим для врагов. Мало того, он поддерживал с этими врагами, вчерашними «товарищами», самые «корректные», почти «приятельские» отношения, проявляя незаурядные такт и выдержку и бережно охраняя нас от внешних толчков.
Идейная жизнь оппозиции тогда била ключом. Это был год VI конгресса Коминтерна. В московских пакетах приходили десятки писем, статей, тезисов, от известных и неизвестных. В первые месяцы, до резкой перемены курса ГПУ, многочисленные письма приходили также по официальной почте из разных мест ссылки. В этом пестром материале надо было тщательно разбираться. И здесь я не без изумления убеждался как, незаметно для меня, успел вырасти этот мальчик, как хорошо он разбирался в людях, — он знал гораздо большее число оппозиционеров, чем я — как надежен был его революционный инстинкт, позволявший ему без колебаний отличать настоящее от фальшивого, прочное от поверхностного. Глаза матери, которая знала сына лучше, загорались гордостью при наших беседах.
За апрель-октябрь получено было около 1.000 политических писем и документов и около 700 телеграмм; отправлено было нами за то же время около 550 телеграмм и не менее 800 политических писем, в том числе ряд крупных работ, как «Критика программы Коминтерна» и пр. Без сына я не выполнил бы и половины этой работы.
Столь тесное сотрудничество не означало, однако, что между нами не возникали прения, а иногда и острые столкновения. Отношения мои с Львом, ни теперь, ни позже, в эмиграции, — нужно сказать это прямо, — далеко не отличались ровным и безмятежным характером. Я не только противопоставлял его категорическим суждениям, нередко малопочтительным в отношении кое-каких «стариков» из оппозиции, столь же категорические поправки и оговорки, но и проявлял по отношению к нему свойственные мне в практических вопросах педантизм и требовательность. От этих черт, может быть полезных и даже необходимых в работе большого масштаба, но достаточно несносных в личных отношениях, наиболее близким ко мне людям нередко приходилось трудно. А так как самым близким из молодежи был ко мне сын, то ему приходилось обычно труднее всего. На поверхностный взгляд могло даже казаться, что наши отношения проникнуты суровостью или отчужденностью. Но под этой видимостью жила и горела глубокая взаимная привязанность, основанная на чем то неизмеримо большем, чем общность крови: на солидарности взглядов и оценок, симпатий и ненавистей, на совместно пережитых радостях и страданиях, на общих больших надеждах. И эта взаимная привязанность вспыхивала время от времени таким согревающим пламенем, которое всех нас троих сторицей вознаграждало за мелкие трения будней.
Подпишитесь на нас в telegramТак мы прожили, в 4.000 километров от Москвы, в 250 километров от железной дороги, трудный и незабвенный год, который весь остался в памяти под знаком Льва, вернее Левика или Левусятки, как мы его называли. В январе 1929 года Политбюро постановило выслать меня «из пределов СССР», — как оказалось, в Турцию. Членам семьи предоставлено было право сопровождать меня. Опять без колебаний Лев решил ехать с нами в изгнание, оторвавшись навсегда от жены и мальчика, которых очень любил.
В нашей жизни открылась новая глава, почти с чистой страницы: связи, знакомства, дружбы приходилось заводить заново. И снова сын стал для нас всем: посредником, секретарем, как в Алма-Ата, но на несравненно более широкой арене. Иностранные языки, которыми он в детстве владел лучше, чем русским, оказались в сутолоке революционных годов почти совершенно забыты. Пришлось изучать их заново. Началась совместная литературная работа. Архивы и библиотека были полностью в руках Льва. Он хорошо знал сочинения Маркса, Энгельса, Ленина, знал отлично мои книги и рукописи, историю партии и революции, историю термидорианских фальсификаций. Еще в хаосе алма-атинской публичной библиотеки он изучил комплекты «Правды» за советские годы и сделал из них, с безошибочной находчивостью, необходимые выборки и цитаты. Без этого драгоценного материала и без дальнейших архивных и библиотечных изысканий Льва, сперва в Турции, затем в Берлине, наконец, в Париже, невозможна была бы ни одна из написанных мною за последние десять лет работ, в частности «История русской революции». Его сотрудничество, необозримое по количеству, отнюдь не носило «технический» характер. Самостоятельный выбор фактов, цитат, характеристик предопределял зачастую, как метод моего изложения, так и выводы. В «Революции, которую предали», есть не мало страниц, написанных мною на основании нескольких строк из письма сына и присланных им иллюстраций из недоступных мне советских газет. Еще больше материалов доставил он мне для биографии Ленина. Такое сотрудничество было возможно только потому, что наша идейная солидарность перешла в кровь и нервы. Почти на всех моих книгах, начиная с 1928 года, надо было бы, по справедливости, рядом с моим именем написать и имя сына.
В Москве Льву оставалось года полтора до завершения инженерного образования. Мы настаивали с матерью на том, чтоб он вернулся заграницей к покинутой науке. На Принкипо успела сформироваться тем временем, в тесном сотрудничестве с сыном, группа новых молодых сотрудников, из разных стран. Лев согласился на отъезд лишь под давлением того довода, что в Германии он сможет оказывать неоценимые услуги международной левой оппозиции. Возобновив в Берлине свои научные занятия (начинать приходилось сначала), Лев одновременно с головой вошел в революционную работу. Вскоре он вступил представителем русской секции в Интернациональный Секретариат. Его тогдашние письма ко мне и к матери показывают, как быстро он врастал в политическую атмосферу Германии и Западной Европы, как хорошо распознавал людей и разбирался в разногласиях и бесчисленных конфликтах того младенческого периода нашего движения. Его революционный инстинкт, обогащенный уже серьезным опытом, помогал ему почти во всех случаях самостоятельно нащупать правильную дорогу. Сколько раз мы радовались, находя в его свеже распечатанном письме те самые соображения и заключения, которые я только накануне рекомендовал его вниманию. И как хорошо — страстно и сдержанно — радовался он сам таким совпадением наших идей! Собрание писем Льва составит, несомненно, один из ценнейших источников для изучения внутренней предыстории Четвертого Интернационала.
Но в центре его внимания продолжали стоять русские дела. Уже на Принкипо он стал фактическим издателем русского «Бюллетеня Оппозиции», с самого его возникновения (середина 1929 года), и окончательно сосредоточил эту работу в своих руках с момента своего переезда в Берлин (начало 1931 года), куда вслед за ним переведен был из Парижа и «Бюллетень». Последнее полученное нами письмо Льва, написанное 4 февраля 1938 года, за 12 дней до смерти, начинается словами: «Посылаю вам оттиски «Бюллетеня», ибо следующий пароход не скоро идет, «Бюллетень» же готов будет лишь завтра утром». Выход каждого номера был маленьким событием в его жизни, — маленьким событием, которое стоило больших усилий. Составление номера, обработка сырых материалов, писание статей, тщательная корректура, экспедиция, переписка с друзьями и корреспондентами и, не на последнем месте, собирание денежных средств. Зато как гордился он каждым «удачным» номером! В первые годы эмиграции он вел огромную переписку с оппозиционерами в СССР. Но к 1932 году ГПУ разрушило почти все наши связи. Приходилось искать свежей информации обходными путями. Лев всегда был настороже, жадно ища нитей из России, перехватывая возвращающихся туристов, советских студентов в командировке или сочувствующих чиновников заграничных представительств. Он часами бегал по Берлину, потом по Парижу, чтоб оторваться от преследовавших его шпиков ГПУ и не скомпрометировать своего осведомителя. За все эти годы не было ни одного случая, когда кто-либо пострадал бы вследствие его неосторожности, невнимания или опрометчивости.
В списках ГПУ он значился под кличкой «сынок». Как сообщал покойный Райсс, на Лубянке не раз говорили: «ловко работает сынок; старику было бы нелегко без него». Это было истинной правдой. Нелегко было бы без него. Тяжело будет без него! Именно поэтому агенты ГПУ, проникавшие также и в организации оппозиции, окружали Льва густой сетью наблюдения, интриг, подвохов. В московских процессах имя его неизменно фигурировало рядом с моим. Москва искала случая покончить с ним во что бы то ни стало!
После прихода Гитлера к власти «Бюллетень Оппозиции» был немедленно запрещен. Лев провел в Германии еще ряд недель, ведя нелегальную работу и укрываясь от Гестапо по чужим квартирам. Мы с матерью забили тревогу, настаивая на немедленном выезде его из Германии. Весной 1933 года Лев решился, наконец, покинуть страну, которую успел узнать и полюбить, и переселиться в Париж, куда, вслед за ним, последовал и «Бюллетень». Здесь Лев снова возобновил занятия: пришлось сдавать экзамен за французскую среднюю школу, затем в третий раз начинать с первого курса, в Сорбонне, по физико-математическому факультету. Жил он в Париже в трудных условиях, в нужде, университетской наукой занимался урывками, но благодаря выдающимся способностям, довел все же занятия до конца, т.-е. до диплома.
Главные его силы в Париже еще в большей мере, чем в Берлине, посвящены были революции и литературному сотрудничеству со мной. В последние годы Лев сам стал более систематически писать для печати Четвертого Интернационала. По отдельным признакам, главным образом, по его записям воспоминаний для моей автобиографии, я еще на Принкипо стал подозревать у него литературные способности. Но он был перегружен всякой другой работой, а так как идеи и темы у нас были общие, то писательскую работу он предоставлял мне. В Турции он написал, помнится, только одну более крупную статью: «Сталин и Красная армия, или как пишется история», за подписью П. Маркина, матроса-революционера, с которым его в детские годы связывала окрашенная горячим обожанием дружба. Эта работа вошла в мою книгу «Сталинская школа фальсификаций». В дальнейшем статьи его все чаще появляются на страницах Бюллетеня и других изданий Четвертого Интернационала, каждый раз под давлением необходимости: Лев писал только тогда, когда имел, что сказать, и когда знал, что никто другой лучше его не скажет. Во время норвежского периода нашей жизни я с разных сторон получал требования дать анализ стахановского движения, которое застигло, до некоторой степени, наши организации врасплох. Когда выяснилось, что затянувшаяся болезнь не дает мне справиться с задачей, Лев прислал мне проект своей статьи о стахановщине, с очень скромным препроводительным письмом. Работа показалась мне прекрасной, по серьезности и всесторонности анализа, по сжатости и выразительности изложения. Помню, как обрадовал Льва мой горячий хвалебный отзыв! Статья была напечатана на нескольких языках и сразу установила правильную точку зрения на «социалистическую» сдельщину под бюрократическим кнутом. Десятки позднейших статей ничего существенного не прибавили к этому анализу.
Главной литературной работой Льва явилась, однако, его книга «Московский процесс», посвященная суду над 16-ью (Зиновьев, Каменев, Смирнов и др.) и вышедшая на французском, русском и немецком языках. Мы с женой находились в то время в норвежском плену, связанные по рукам и ногам, под ударами самой чудовищной клеветы. При некоторых формах паралича люди все видят, слышат и понимают, но неспособны шевельнуть пальцем, чтоб отвратить смертельную опасность: такому политическому параличу подвергло нас норвежское «социалистическое» правительство. Каким неоценимым подарком явилась для нас в этих условиях книга Льва, первая сокрушительная отповедь кремлевским фальсификаторам. Начальные страницы, помню, показались мне бледными: это потому, что они лишь перелагали уже ранее данную политическую оценку общего состояния СССР. Но с того момента, как автор приступал к самостоятельному анализу самого процесса, я почувствовал себя полностью захваченным. Каждая следующая глава казалась мне лучше предшествующей. «Молодец Левусятка!», говорили мы с женой. «Есть у нас защитник!». Как радостно должны были гореть его глаза, когда он читал наши горячие похвалы! В некоторых газетах, в частности, в центральном органе датской социал-демократии, высказывалась уверенность в том, что, несмотря на строгие условия интернирования, я нашел, видимо, способ принять участие в работе, вышедшей под именем Седова. «Чувствуется перо Троцкого»… Все это — вымысел. В книге нет ни одной моей строки… Многие товарищи, которые склонны были относиться к Седову только, как к «сыну Троцкого», — так в Карле Либкнехте долго видели только сына Вильгельма Либкнехта! — имели случай убедиться хотя бы из этой книжки, что он представляет не только самостоятельную, но и крупную фигуру.
Лев писал так же, как делал все остальное, т.-е. добросовестно: изучал, обдумывал, проверял. Тщеславие писательства было ему чуждо. Агитаторская декламация его не прельщала. В то же время каждая написанная им строка согрета живым огоньком, источником которого являлся его неподдельный революционный темперамент.
События личной и семейной жизни, в неразрывной связи с большими политическими событиями нашей эпохи, сформировали этот темперамент и закалили его. В 1905 году мать сидела в петербургской тюрьме в ожидании ребенка. Либеральное дуновение дало ей свободу осенью. Мальчик родился в феврале следующего года. В это время я уже был в тюрьме. Повидать впервые сына мне довелось только 13 месяцев спустя, после побега из Сибири. Самые ранние его впечатления овеяны были дыханием первой русской революции, поражение которой выбросило нас в Австрию. В сознание восьмилетнего мальчика постучалась война, выбросившая нас в Швейцарию. Моя высылка из Франции была для него следующим большим уроком. На пароходе он вел мимические революционные беседы с каталонцем-кочегаром. Революция означала для него все блага, прежде всего — возвращение в Россию. На обратном пути из Америки, под Галифаксом, одиннадцатилетний Левик ударил кулачком британского офицера. Он знал кого ударить: не матросов, которые сносили меня с парохода, а офицера, который распоряжался. В Канаде, во время моего заключения в концентрационном лагере, Лев учился прятать и незаметно опускать в почтовый ящик письма, не просмотренные полицией. В Петрограде он сразу окунулся в атмосферу травли против большевиков. В буржуазной школе, куда он вначале попал, сынки либералов и эсеров избивали его, как сына Троцкого. Он пришел однажды в союз деревообделочников, где работала его мать, с окровавленной рукой: это у него было в школе политическое объяснение с Керенским-сыном. Он примыкал на улицах ко всем большевистским демонстрациям и прятался под воротами от вооруженных сил тогдашнего Народного Фронта (коалиция кадетов, эсеров и меньшевиков). После июльских дней он, побледневший и исхудавший, посещал меня в тюрьме Керенского-Церетели. В семье знакомого полковника, за обедом, Лев и Сергей с ножами в руках набросились на офицера, заявившего, что большевики — агенты кайзера. Также приблизительно они ответили инженеру Серебровскому, нынешнему члену сталинского ЦК, когда тот попытался убедить их, что Ленин — немецкий шпион. Левик научился рано скрежетать молодыми зубами при чтении газетных клевет. Октябрьские дни он провел с матросом Маркиным, который, в свободные минуты, учил его в подвале искусству стрельбы.
Так формировался будущий борец. Революция не была для него абстракцией, о, нет! Она проникала в поры его кожи. Оттого он так серьезно относился к революционному долгу, начиная с субботников и занятий с отстающими. Оттого позже он так страстно вступил в борьбу с бюрократией. Осенью 1927 года Лев совершил «оппозиционную» поездку по Уралу, вместе с Мрачковским и Белобородовым. По возвращении оба они с искренним восторгом говорили о поведении Льва во время острой и безнадежной борьбы, об его непримиримых выступлениях на собраниях молодежи, об его физической неустрашимости пред лицом хулиганских отрядов бюрократии, об его нравственном мужестве, позволявшем его встречать поражение с высоко поднятой молодой головой. Когда он вернулся с Урала, возмужавший за шесть недель, я был уже исключен из партии. Надо бы готовиться к ссылке.
В нем не было безрассудства или щегольства удалью. Он был умен, осторожен и расчетлив. Но он знал, что опасность есть стихия революции, как и войны. Он умел, когда нужно было, а нужно было часто, идти навстречу опасности. Жизнь его во Франции, где ГПУ имеет друзей во всех этажах государственного здания, представляла почти непрерывную цепь опасностей. Профессиональные убийцы преследовали его по пятам. Они жили рядом с его квартирой. Они воровали его письма, архивы и подслушивали его беседы по телефону. Когда он, после болезни, проводил две недели на берегу Средиземного моря, — единственный отдых за ряд лет, — агенты ГПУ поселились в том же пансионе. Когда он собирался выехать в Мюльхаузен для встречи с швейцарским адвокатом по делу о клевете сталинцев в печати, на вокзале в Мюльхаузене его поджидала целая шайка ГПУ, та самая, которая позже убила Игнатия Райсса. Лев избежал верной гибели только благодаря тому, что, заболев накануне, не мог, из-за температуры в 40 градусов, выехать из Парижа. Все эти факты установлены судебными властями Франции и Швейцарии. А сколько остается еще нераскрытых тайн? Его ближайшие друзья писали нам три месяца тому назад, что он подвергается в Париже слишком непосредственной опасности, и настаивали на его переезде в Мексику. Лев отвечал: опасность несомненна, но Париж сейчас слишком важный боевой пост, и покидать его было бы преступлением. Оставалось только склониться перед этим доводом.
Когда, с осени прошлого года, открылась серия разрывов заграничных советских агентов с Кремлем и ГПУ, Лев естественно оказался в центре этих событий. Некоторые друзья протестовали против его общения с «непроверенными» новыми союзниками: возможна провокация. Лев отвечал: элемент риска несомненен; но невозможно развернуть это важное движение, если встать в стороне от него. Надо было брать Льва и на этот раз таким, каким его создали природа и политическая обстановка. Как подлинный революционер, он ценил жизнь лишь постольку, поскольку она служила освободительной борьбе пролетариата.
16-го февраля вечерние мексиканские газеты напечатали краткую телеграмму о смерти Льва Седова, в результате хирургической операции. Занятый спешной работой, я не видел этих газет. Диего Ривера самостоятельно проверил сообщение по радио и пришел ко мне со страшной вестью. Через час я сообщил Наталье о смерти сына, — в том же самом месяце, феврале, в котором 32 года тому назад Наталья сообщила мне в тюрьму о его рождении. Так закончился для нас день 16-го февраля, самый черный день в нашей личной жизни.
Мы ждали многого, почти всего, но не этого. Ведь совсем недавно Лев писал нам о своем намерении поступить рабочим на завод. Одновременно он выражал надежду, что будет писать для научного института историю русской оппозиции. Он был полон планов. Всего за два дня до вести о смерти мы получили от него бодрое и жизнерадостное письмо, с датой 4 февраля. Вот оно перед мною. «Готовимся к процессу в Швейцарии, писал он, где обстановка очень благоприятна и в отношении т. н. «общественного мнения» и в отношении властей». Он перечислял ряд других благоприятных фактов симптомов. «En somme nous marquons des points». Письмо дышало уверенностью в будущем. Откуда же эта зловещая болезнь и молниеносная смерть через 12 дней? Вопрос окутан для нас полной тайной. Будет ли она когда-нибудь разъяснена?
Первое и естественное предположение: его отравили. Найти доступ к Льву, к его одежде, к его пище, для агентов Сталина не представляло большого труда. Способна ли судебная экспертиза, даже свободная от «дипломатических» соображений, придти на этот счет к окончательному выводу? В связи с военной химией искусство отравления достигло ныне исключительного развития. Тайны этого искусства недоступны, правда, простым смертным. Но отравителям ГПУ доступно все. Вполне возможно допустить такой яд, который не поддается установлению после смерти даже при самом тщательном анализе. А где гарантии тщательности?
Или же они убили его без помощи химии? Слишком много пришлось вынести этому молодому и, в глубинах своего характера, очень чуткому и нежному существу. Уже многолетняя кампания лжи против отца и лучших старших товарищей, которых Лев с детства привык уважать и любить, глубоко потрясла его нравственный организм. Длинная серия капитуляций участников оппозиции нанесла ему не менее тяжкий удар. Затем последовало самоубийство в Берлине Зины, старшей моей дочери, которую Сталин вероломно, из голой мстительности, оторвал от детей, от семьи, от среды. Лев оказался с трупом старшей сестры и ее шестилетним мальчиком на руках. Он решил попытаться вступить по телефону в связь с младшим братом, Сергеем, в Москве. Растерялось ли ГПУ перед фактом самоубийства Зины, или же надеялось подслушать какие-либо тайны, но телефонная связь была, вопреки ожиданиям, установлена, и Льву удалось живым голосом сообщить в Москву трагическую весть. Таков был последний разговор наших двух мальчиков, обреченных братьев, над еще неостывшим телом сестры. Кратки, скупы, целомудрены были сообщения Льва о пережитом к нам на Принкипо. Он слишком щадил нас. Но под каждой строкой чувствовалось невыносимое нравственное напряжение.
Материальные трудности и лишения Лев переносил легко, с шуткой, как подлинный пролетарий, но и они, конечно, оставляли свой след. Неизмеримо разрушительнее действовали дальнейшие нравственные испытания. Московский процесс 16-ти, чудовищный характер обвинений, кошмарные показания подсудимых, в том числе Смирнова и Мрачковского, которых Лев так близко знал и любил, неожиданное интернирование отца и матери в Норвегии, четыре месяца неизвестности, похищение архивов, таинственный увоз нас с женой в Мексику, второй московский процесс, с еще более бредовыми обвинениями и признаниями, исчезновение брата Сергея по обвинению в «отравлении рабочих», бесчисленные расстрелы людей, которые были ранее близкими друзьями или оставались друзьями до конца; преследования и покушения ГПУ во Франции, убийство Райсса в Швейцарии; ложь, низость, предательство и подлог, — нет, «сталинизм» был для Льва не абстрактным политическим понятием, а непрерывным рядом нравственных ударов и психических поражений. Пришлось ли московским мастерам еще дополнительно прибегать к химии, или же достаточным оказалось всего того, что они сделали раньше, вывод остается один и тот же: это они убили его. И весть о его смерти они отметили в календаре Термидора, как крупное торжество.
Прежде, чем убить, они сделали все для того, чтоб оклеветать и очернить нашего сына в глазах современников и потомства. Каин Джугашвили и его помощники пытались изобразить Льва агентом фашизма, тайным сторонником капиталистической реставрации в СССР, организатором железнодорожных крушений и убийства рабочих. Тщетны усилия негодяев! Тонны термидорианской грязи отскакивают от этого молодого образа, не оставляя на нем пятна. Лев был насквозь чистым, честным, прозрачным человеческим существом. Он мог на любом рабочем собрании рассказать свою жизнь, — увы, недолгую — день за днем, как я ее вкратце рассказываю здесь. Ему нечего было стыдиться или скрывать. Нравственное благородство составляло основную ткань его характера. Он непоколебимо служил делу угнетенных, потому что оставался верен самому себе. Из рук природы и истории он вышел человеком героического склада. Великие и грозные события, которые надвигаются на нас, будут нуждаться в таких людях. Если б Лев дожил до этих событий, он показал бы в них свою подлинную меру. Но он не дожил. Нет больше нашего Льва, мальчика, сына, героического борца!
Вместе с матерью его, которая была для него самым близким существом в мире, мы переживаем эти страшные часы, вспоминаем его образ, черту за чертой, не верим, что его больше нет, и плачем, потому что не верить нельзя. Как освоиться нам с той мыслью, что не существует более на земном шаре этой теплой человеческой точки, которая была связана с нами такими нерасторжимыми нитями общих воспоминаний, взаимного понимания, и нежной привязанности? Никто не знал и не знает нас так, как он знал, с нашими сильными и с нашими слабыми сторонами. Он был частью, молодой частью нас обоих. По сотням поводов наши мысли и чувства тянулись ежедневно к нему в Париж. Вместе с нашим мальчиком умерло все, что еще оставалось молодого в нас самих.
Прощай, Лев! Прощай, милый и несравненный друг! Мы не думали с матерью, не ждали, что судьба возложит на нас еще и эту страшную работу: писать твой некролог. Мы жили в твердой уверенности, что еще долго после нас ты будешь продолжателем нашего общего дела. Но мы не сумели охранить тебя. Прощай, Лев! Мы завещаем твою безупречную память молодому поколению рабочих всего мира. Ты будешь жить по праву в сердцах всех тех, кто работает, страдает и борется за более светлый мир. Революционная молодежь всех стран! Прими от нас образ нашего Льва, усынови его, он заслуживает того, — и пусть отныне он незримо участвует в твоих боях, если судьба отказала ему в счастье участвовать в твоей последней победе.
Лев Троцкий был не только убежденным революционером и прекрасным оратором, но и многодетным отцом. Известно о четверых детях наркома: у него было двое сыновей и две дочери. Судьбы наследников Троцкого сложились по-разному, но одно обстоятельство их все-таки сближало: все его дети ушли из жизни в молодом возрасте. Никому из них не довелось пережить знаменитого отца.
Зинаида Волкова
Александра Соколовская, первая жена будущего наркома, подарила супругу двух дочерей: Зину и Нину. Старшая, Зинаида Львовна Бронштейн (в замужестве Волкова), появилась на свет в 1901 году. Первые месяцы жизни девочки прошли в суровых сибирских условиях: ее недавно поженившиеся родители в ту пору находились в ссылке в Иркутской губернии. Материнской, а уж тем более отцовской заботы Зина практически не знала. В 1902 году революционер Бронштейн по поддельным документам на фамилию Троцкий бежал за границу. Дочь осталась на попечении его родителей, Давида и Анны Бронштейнов.
Подросшая Зинаида разделила взгляды отца и матери: она также увлеклась марксизмом. Семейную жизнь старшей дочери Троцкого едва ли можно назвать удачной. Она дважды была замужем, однако первый брак быстро распался, а второй супруг Зинаиды больше времени провел в заключении, нежели с женой и детьми.
В 1930 году Зинаида покинула пределы Советского Союза. Поначалу она жила с отцом в Турции, затем перебралась в Германию, где проходила лечение от туберкулеза в одной из клиник. В 1932 году Зинаиду, как и ее отца, лишили советского гражданства. Медицинская помощь не помогла женщине смириться с превратностями судьбы: в 1933 году она покончила с собой.
Нина Невельсон
Вскоре после рождения Зины у четы Бронштейнов появилась еще одна дочь. Девочку, родившуюся в 1902 году, назвали Ниной. Так же, как и Зина, она оказалась на воспитании дедушки и бабушки. О судьбе второй дочери Троцкого у историков довольно немного информации. Известно, что она скончалась в 1928 году от чахотки. Сам Троцкий в это время находился в ссылке в Алма-Ате. Он просил разрешить ему навестить умирающую дочь, однако это желание революционера не было удовлетворено.
Лев Седов
Сыновей Троцкому родила Наталья Седова, его вторая жена, брак с которой, впрочем, зарегистрирован не был. Старший сын, Лев Львович Седов (он носил фамилию матери), появился на свет в 1906 году в Санкт-Петербурге. Юноша, серьезно увлекшийся троцкизмом, разделил судьбу своего отца.
Принадлежность к левой оппозиции, а также близкое родство с ее идеологом Троцким не могли остаться без внимания. Сначала Лев отправился за отцом в Алма-Ату, затем вместе с ним покинул пределы советского государства. В 1937 году в приговоре по «процессу 17-ти» было сказано, что в случае обнаружения Троцкого и его сына на территории СССР их необходимо немедленно арестовать и предать суду Военной коллегии Верховного суда СССР.
Обстоятельства смерти Льва Седова до сих пор окутаны тайной. Он скончался в 1938 году в Париже после удаления аппендикса, однако, как и в истории с Михаилом Фрунзе, сразу же появились слухи о том, что якобы случайная смерть была подстроена по инициативе Сталина.
Сергей Седов
Второй сын Троцкого и Седовой родился в 1908 году в Вене. Сергей был спортивным и энергичным мальчиком: он занимался различными видами спорта, грезил о цирковой карьере и даже пытался присоединиться к бродячей труппе. Несмотря на то, что Сергей не разделял увлечения отца и брата политикой, избежать ареста ему не удалось.
Младший сын Троцкого отказался от эмиграции и остался на родине. В 1935 году его арестовали и отправили в Бутырку. Приговор менялся несколько раз: поначалу Седова решили отправить на пять лет в исправительно-трудовые лагеря, затем сослали на такой же срок в Красноярск. Но этого оказалось мало. В 1937 году Сергея приговорили к высшей мере наказания.
К 1926 году основные оппозиционеры уже полностью потеряли реальную власть. Троцкий лишился постов наркомвоенмора и предреввоенсовета, Зиновьев - председателя исполкома Ленсовета и председателя исполкома Коминтерна, Каменев - главы Московской партийной организации, зампредсовнаркома и председателя Совета Труда и Обороны. Хотя они всё ещё сохраняют членство в ЦК, и даже членство в Политбюро, на всех пленумах ЦК, заседаниях Политбюро и на всех партийных съездах они уже оказываются в меньшинстве. В отсутствие всякой власти оппозиционерам остаётся только перенести свою борьбу со Сталиным в область чистой идеологии в надежде склонить на свою сторону партийное большинство. Оппозиция ожесточённо обвиняет Генерального секретаря в «бюрократическом перерождении партии», «движении к термидору», нежелании проводить «сверхиндустриализацию» и саботаже строительства «международной системы социализма».
Операция по ликвидации Троцкого началась еще в 1938 году. Тогда Меркадеру по заданию советских властей удалось внедриться в окружение революционера в Париже. Он появился в жизни Льва Давидовича как бельгийский подданный Жак Морнар.
Троцкий так и не смог стать «преемником» Ленина и его место у руля страны занял Иосиф Сталин, который видел во Льве Давидовиче серьезного противника и поспешил его «обезвредить». В мае 1924 года революционер подвергся настоящей травле со стороны противников под руководством Сталина, в результате чего потерял пост наркома военно-морских дел и членство в составе ЦК Политбюро. В 1926 году Троцкий попытался восстановить свои позиции и организовал антиправительственную демонстрацию, в результате чего был сослан в Алма-Ату, а затем в Турцию с лишением советского гражданства.
В тот период Лев Троцкий максимально поддерживал политику Ленина, за что его окрестили «ленинской дубинкой». Но это продлилось недолго – буквально в 1903 году революционер перешел на сторону меньшевиков и начал обвинять Ленина в диктаторстве. Но и с лидерами меньшевизма «не ужился», так как хотел примерить и объединить фракции большевиков и меньшевиков, что вызвало большие политические разногласия. В результате он объявил себя «внефракционным» членом социал-демократического общества, задавшись целью создать собственное течение, которое стало бы выше большевиков и меньшевиков.
В 1898 году Лев Троцкий за свою революционную деятельность впервые попадает в тюрьму, где ему пришлось провести 2 года. После этого последовала его первая ссылка в Сибирь, с которой он сбежал спустя несколько лет. Тогда ему удалось сделать фальшивый паспорт, в который Лев Давидович наудачу вписал фамилию Троцкий, как у старшего надзирателя Одесской тюрьмы. Именно эта фамилия и стала будущим псевдонимом революционера, с которым он прожил всю свою оставшуюся жизнь.
В 1900 году он был приговорен к четырем годам ссылки в Иркутской области Сибири. Из-за брака Троцкий и его жена допускаются к поселению в одном месте. Соответственно, пара была сослана в село Усть-Кут. Здесь у них родились две дочери: Зинаида (1901-1933 гг.) и Нина (1902-1928 гг.).
В 1935 году был осужден по *кремлевскому делу*, получил пять лет ссылки, чудом устроился работать на завод, где мог бы успешно работать над созданием газогенератора, но был снова арестован по сфабрикованному делу за *попытку отравить рабочих завода*. Он был объявлен врагом народа и погиб в лагерях. Такая же участь постигла и его жену, с каторой он развелся полтора года до ареста. Лев Седов, напротив, был ярым сторонником идей отца, в изгнании стал одним из помощников Льва Давидовича. Скончался при загадочных обстоятельствах в Париже. До сих пор вызывает споры его внезапная смерть:наступила ли она в результате отравления или вследствие врачебной ошибки? К 1938 году Троцкий лишился всех своих детей.
Судьба детей Льва Троцкого трагическая участь. Все новости.
Описать кратко это довольно сложно, но все же попробуем. Родился Лев Бронштейн (Троцкий) 7 ноября (какое поразительное совпадение дат, ну как тут не поверить в астрологию?) 1879 г. в семье состоятельного еврея-землевладельца (точнее, арендатора) на Украине, в небольшом селе, которое сейчас находится в Кировоградской области.
Лев Троцкий – выдающийся революционер XX века, вошедший в историю как один из основателей Гражданской войны, Красной армии и Коминтерна. Он был фактически вторым лицом в первом советском правительстве и возглавлял народный комиссариат по военным и морским делам, где проявил себя жестким и непримиримым борцом с врагами мировой революции. После смерти Владимира Ленина возглавил оппозиционное движение, выступая против политики Иосифа Сталина, за что был лишен советского гражданства, изгнан из Союза и убит агентом НКВД.
В 1917-1918 гг. он служил революции сначала в качестве народного комиссара иностранных дел, а затем как основатель и командир Красной Армии в должности наркома по военным и морским делам. Троцкий Лев был ключевой фигурой в победе большевиков в гражданской войне в России (1918-1923 гг.). Он был также неизменным членом (1919-1926 гг.) Политбюро большевистской партии.
В октябре 1917 года революционер создает Военно-революционный комитет, а 25 октября (7 ноября по новому стилю) проводит вооруженное восстание по свержению временного правительства, которое вошло в историю как Октябрьская революция. В результате революции к власти пришли большевики под предводительством Ленина.
История жизни сыновей революционера. Подробные данные.
11 декабря 1923 года в «Правде» публикуется первая из четырёх статей «Новый курс» с резким протестом против бюрократизации. Обратив внимание на свою широкую поддержку среди учащейся молодёжи, Троцкий заявляет: «Молодёжь - вернейший барометр партии - резче всего реагирует на партийный бюрократизм». Однако в ходе внутрипартийной борьбы большинство партийных организаций осуждает оппозицию.
Нина умерла от чахотки в 1928 -м совсем молодая, Зинаида была выслана из СССР и покончила жизнь самоубийством в Германии в 1933-м году. Погибли в лагерях и их мужья — участники Гражданской войны Невельсон и Волков. Ещё трагичней сложилась судьба сыновей Сергея и Льва. Сергей не разделял взглядов отца, он даже ушёл из дома в знак протеста против его политики. Патриот, он отказался эмигрировать, в России закончил технологический факультет.
Но чем убили Льва Троцкого? Самое удивительное, что орудием этого убийства стало не оружие – холодное или огнестрельное, а обычный ледоруб, небольшая кирка, применяемая альпинистами при их восхождениях. И держал ее в руках агент НКВД Рамон Меркадор, молодой человек, мать которого была активной участницей гражданской войны в Испании. Будучи ортодоксальной коммунисткой, она винила в поражении испанской республики сторонников Троцкого, которые хотя и участвовали в гражданской войне на стороне республиканских сил, но отказывались действовать в русле политики, задававшейся из Москвы. Это убеждение она передала своему сыну, который и стал истинным орудием этого убийства.
Осенью, ещё до оглашения Октябрьского манифеста, Троцкий вернулся в Санкт-Петербург, где начал принимать активное участие в работе недавно созданного выборного органа - Петербургского совета рабочих депутатов; кроме того, он занимался журналистикой, сотрудничая одновременно в трёх газетах: «Русская газета», «Начало» и «Известия» Совета. После ареста председателя Совета Г. Хрусталева-Носаря, Троцкий вошёл в состав нового «трёхчленного» руководства данного органа и фактически возглавил его. После публикации Финансового манифеста, отредактированного Троцким, члены Совета были арестованы властями Российской империи и преданы суду. В 1906 году на получившем широкий общественный резонанс процессе над Петербургским советом Троцкий был осуждён на вечное поселение в Сибирь с лишением всех гражданских прав. По пути в Обдорск (сегодня - Салехард) он бежал из Берёзова. Биографы революционера писали о событиях 1905 года как о «поворотном моменте» в жизни одного из будущих организаторов Октябрьской революции.
Сразу после своего формирования ВРК начал работу по склонению на свою сторону частей Петроградского гарнизона. Уже 16 октября председатель Петросовета Троцкий приказывает выдать красногвардейцам 5 тысяч винтовок.
Позже, во время борьбы за власть, ему припомнят все его колебания относительно генерального курса партии, заданного Лениным. Ниже вы можете увидеть, каким был Троцкий Лев Давидович (фото с Лениным).
Что известно о детях Троцкого сколько их было. Всё, что известно на данный момент.
1 мая 1924 на чрезвычайном пленуме ЦК зачитывается «Завещание». Зиновьев и Каменев, считая Сталина неопасным, предлагают его с поста Генерального секретаря не снимать. Контролируемое «тройкой» большинство переизбирает Сталина генсеком, Троцкому остаётся лишь изображать «энергичной мимикой своё крайнее презрение ко всей этой комедии». Кроме того, пленум постановляет письмо не разглашать.
Троцкий планировал учиться в Новороссийском университете. С этой целью он перевелся в Николаев, где и закончил последний курс реального училища. Ему было 17 лет, и он вовсе не помышлял ни о какой революционной деятельности. Но, к сожалению, сыновья хозяина квартиры были социалистами, они втянули старшеклассника в свой кружок, где обсуждалась различная революционная литература — от народнической до марксистской. Среди участников кружка была и А. Соколовская, недавно закончившая акушерские курсы в Одессе. Будучи старше Троцкого на шесть лет, она произвела на него неизгладимое впечатление. Желая блеснуть знаниями перед предметом своей страсти, Лев усиленно занялся изучением революционных теорий. Это сыграло с ним злую шутку: начав один раз, он уже никогда больше не избавился от этого занятия.
Несмотря на то, что свой дом в Мексике Троцкий превратил в настоящую крепость, Меркадеру удалось в него проникнуть и исполнить сталинский приказ. За два месяца, предшествовавшие убийству, Рамону удалось втереться в доверие к революционеру и его друзьям, что позволило ему часто появляться в Кайоакане.
21 августа 1940 года в 7:25 утра Лев Троцкий умер. Его убил агент НКВД Рамон Меркадер в доме революционера в мексиканском городе Кайоакан. Убийство Троцкого стало следствием его заочной борьбы со Сталиным, который в тот период был главой СССР.
В начале 1960-х появилось еще одно троцкистское сообщество из числа исключенных из Четвертого Интернационала – Международная социалистическая тенденция (IST), объединившееся вокруг идей британского троцкиста, основателя Социалистической рабочей партии Тони Клиффа. Это объединение выступало с теорией перманентной военной экономики и утверждениями, что в Советском Союзе царил государственный капитализм, а не деформированное рабочее государство.
В 1905 году Лев Троцкий возвращается на родину, в бурлящий революционными настроениями Петербург, и сразу врывается в гущу событий. Он быстро организовывает Петербургский совет рабочих депутатов и выступает с пламенными речами перед толпами людей, которые были уже максимально наэлектризованы революционной энергией. За свою активную деятельность революционер снова попал в тюрьму, так как выступал за продолжение революции даже после того, как появился царский манифест, согласно которому народ получал политические права. Тогда же его также лишили всех гражданских прав и на вечное поселение сослали в Сибирь.
Тем не менее, весь 1920 год и первые месяцы 1921 прошли под знаком «военного коммунизма», в том числе и организации новых трудармий. На постах председателя совета первой трудармии (январь - февраль 1920) и наркома путей сообщения (март 1920 - апрель 1921) Троцкий зарекомендовал себя как рьяный сторонник милитаризации народного хозяйства. В своём выступлении на III Всероссийском съезде профсоюзов 9 апреля 1920 года он сформулировал своё кредо:
Политический кризис в Китае был широко использован оппозицией для критики Сталина, как «саботаж строительства международной системы социализма». Троцкий охарактеризовал китайские события, как «очевидное банкротство сталинской политики».
Троцкому остаётся лишь бессильно наблюдать за происходящим. В феврале 1924 организованная «тройкой» комиссия признаёт «развал» в армии, и под предлогом усиления её руководства массами вводит в состав армейских верхов многих противников Троцкого, вплоть до Ворошилова. В течение 1924 года Троцкий постепенно теряет контроль над армией. Командующий Западным фронтом Тухачевский переведён на должность помощника начальника штаба РККА в Москву. Из Московского военного округа удалён Муралов Н. И., заместителем Предреввоенсовета назначен Фрунзе М. В., ещё в январе смещён начальник политуправления Антонов-Овсеенко. Заменивший его Бубнов А. С. весной 1924 года обнаруживает, что в программе политподготовки бойцов Красной Армии всё ещё упорно сохраняется тема «Товарищ Троцкий - вождь Красной Армии». Сталин требует занятия по этой теме убрать, выявить и наказать автора формулировки, также заменив её на «Реввоенсовет - вождь Красной Армии».
Дети Троцкого судьба и смерть видео история. Эксклюзив.
Судьба сыновей Льва Троцкого
Семен КИПЕРМАН , Хайфа
В многочисленных книгах и статьях о Л.Троцком авторы указывают на трагическую участь, постигшую всех его детей (дочерей Зины и Нины от первой жены Александры Соколовской и сыновей Льва и Сергея от второй, Натальи Седовой), а также многочисленных родственников.
Биографическая справка свидетельствует, что Лев Львович Седов-старший сын Льва Троцкого и Натальи Седовой родился 24 февраля 1906 года. На втором году своей жизни Лев оказывался с родителями в венской эмиграции. Здесь, в марте 1908-го, у него родился младший брат Сергей. С детских лет братья знали немецкий язык. В Вене Лев впервые пошел в школу.
С началом Первой мировой войны, во избежание интернирования, Троцкий с семьей оставил Вену и уехал в Швейцарию, затем во Францию и в Америку. В Россию они вернулись только в мае 1917 года, когда Льву исполнилось 11 лет, а Сергею — 9.
В юном возрасте братья увлеклись политикой. Лев Седов нередко отстаивал свои взгляды в споре со сверстниками в школе. Братья взяли фамилию матери, не желая пользоваться никакими преимуществами, которые могло бы дать им громкое в то время имя отца. Братья поддерживали хорошие отношения со старшими сводными сестрами Зиной и Ниной, которые тоже были заражены политикой.
После Октябрьской революции 1917 года Лев воспитывался вне отцовского дома, самостоятельно стал активным участником троцкистского движения. В 1919 году Лев Седов вступил в РКСМ, в качестве уже студента МВТУ перешел из кремлевской квартиры родителей в студенческое общежитие. Родители не препятствовали решению старшего сына начать самостоятельную жизнь. Лев всегда разделял политические взгляды своего отца. В обстановке сложившейся внутрипартийной ситуации, когда перед каждым коммунистом встал вопрос определения своей позиции, Лев без колебаний стал последовательным участником оппозиционного движения.
В конце января 1928 года, после высылки Троцкого из Москвы, его с женой и сыном Львом привезли в Алма-Ату — тогда заштатный провинциальный город на окраине страны, где ему предстояло пробыть год (см.: Дм. Волкогонов. "Троцкий". М., 1994, с. 95).
Здесь Лев вел канцелярию — учет приходивших писем, отправку ответов ссыльного отца. А связь Льва Троцкого с внешним миром, его переписка была весьма значительной. Однако специальная группа из ОГПУ просматривала, изучала, копировала, обобщала всю корреспонденцию и через наркома внутренних дел Менжинского докладывала Сталину.
Читая обзоры своей тайной полиции, Сталин все более приходил к убеждению "положить конец" какой-либо политической деятельности троцкистов на территории СССР (см.: указ. раб., с. 98). По приказу Сталина были "проработаны" адреса депортации. Многие страны отказывались принять Троцкого. Наконец остановились на Турции.
10 февраля 1929 года особый поезд, несколько вагонов которого занимали агенты ГПУ, привез Троцкого с женой и Львом в Одессу, откуда они должны были отбыть в Турцию. Здесь они попрощались с Сергеем и невесткой. Это было прощание навсегда.
В Константинополь Троцкий с женой и сыном прибыли на пароходе "Ильич" в сопровождении четырех сотрудников ОГПУ. На первое время он поселился с семьей в советском консульстве. Но статьи Троцкого, появлявшиеся в печати западных стран и направленные против Сталина, вызывали у "вождя народов" ярость. Последовал приказ консулу изгнать Троцкого. По подсказке одного из сотрудников, ранее служившего под началом Троцкого на фронте, последний перебрался на небольшой и относительно безопасный остров Принкино, расположенный недалеко от Константинополя. Но и там продолжал писать статьи, которые отправлял в различные газеты.
Сын Лев тяготился без дела, скучал по семье. На семейном совете было решено поддержать намерение сына поехать в Москву и действовать там по обстановке, остаться или вместе с семьей приехать к отцу и одновременно узнать о судьбе Сергея. Лев съездил в советское консульство, чтобы запросить разрешение на возвращение в Москву. Ему обещали быстро ответить, но проходили недели, а представительство молчало.
Отец помог написать заявление: одно в коллегию ОГПУ, копию в Президиум ЦИК СССР. Пересланное консульством письмо поступило к Енукидзе, который лично доложил Сталину. Последовал ответ:
"С ним все кончено. Как и с его семьей… Отказать".
Это означало, что сын Троцкого навсегда лишался возможности возвращения в Москву к своей семье.
После многочисленных запросов изгнанника Троцкого в западные страны о возможности переезда на жительство, только осенью 1932 года Дания разрешила ему с женой приехать на неделю для чтения лекций. Надежды на продолжительное пребывание в Копенгагене не увенчались успехом. Отказы следовали из Греции, Франции, Германии, Великобритании, США. Сталин предпринимал все возможные меры, чтобы не допустить предоставления ему политического убежища.
Свою ненависть к Сталину Троцкий продолжал выражать на страницах журнала "Бюллетень оппозиции", который начал издавать еще проживая на Принцевых островах. Все "Бюллетени" и другие зарубежные троцкистские издания доставлялись агентами ИНО НКВД Сталину.
Наконец, после продолжительных просьб, разочарований и надежд Троцкий с женой благодаря усилиям сторонника Троцкого Мориса Парижанина, который обратился к видному политическому деятелю Франции Эдуарду Эррио, получил разрешение на въезд во Францию.
В 1929 году Льву Седову удалось поселиться в Берлине, где он наладил издание "Бюллетеня оппозиции". Но после прихода нацистов к власти ему пришлось перебраться в Париж. Здесь Лев Седов развернул широкую деятельность в качестве редактора-издателя "Бюллетеня оппозиции". Еще в феврале 1932 года правительство СССР лишило советского гражданства не только Троцкого и его жену, но и сына Льва Седого и всех его родственников, бывших в то время за границей.
После прихода к власти нацистов "Бюллетень оппозиции" был сразу запрещен. Пришлось переезжать в Париж, где Лев сумел начать учебу на первом курсе физико-математического факультета в Сорбонне. Жил он в нужде, университетской наукой занимался урывками, но благодаря выдающимся способностям получил диплом.
Основное внимание Лев Седов уделял изданию "Бюллетеня". В Париже Лев Седов оказался под пристальным вниманием двух подразделений советских спецслужб: секретно-политического иностранного отдела Главного управления государственной безопасности НКВД СССР (см. подробно: И.Дамаскин. "Сталин и разведка". М., 2004).
Интернетовские данные говорят о том, что в Париже Лев Седов начал составлять "Красную книгу", в которой содержался анализ политических причин судебного подлога, затеянного Сталиным. При этом он опирался на идеи, которые содержались в книге Троцкого "Преданная революция". Седов писал, что в СССР ликвидировались завоевания Октябрьской революции.
"Революционный интернационализм заменен культом национальной государственности".
Подчеркивалось, что любому человеку, критически настроенному по отношению к сталинскому режиму, грозила зачастую не только тюрьма, а и немедленный расстрел. Значительное место отводилось разбору сфабрикованных процессов, которые были "построены на трупе Кирова". Приводились цифры уничтоженных по т.н. "Ленинградскому делу". Седов говорил о пытках, которым подвергались арестованные.
По инициативе ряда общественных организаций была создана Международная организация по расследованию московских процессов и обоснованности обвинений, выдвинутых на них против Троцкого. Комиссию, в которую вошли представители разных общественных и религиозных организаций, возглавил видный американский философ и педагог Джон Дьюи. После тщательных расследований 12 декабря 1937 года на митинге в Нью-Йорке Джон Дьюи огласил вердикт Комиссии:
"Московские процессы являются подлогами, а Троцкий и Седов невиновны" (см.: Дм. Волкогонов. Указ. раб., с. 210).
Сталин был, конечно, осведомлен о деятельности Льва Седова. Для Сталина после врага номер один — Троцкого — Л.Седов был одним из главных объектов деятельности парижской резидентуры НКВД.
Была поставлена задача внедрить в его окружение в Париже агента, который узнал бы о нем все. Им стал проживавший с семьей в Париже Марк Зборовский (агент Мак), который вращался в среде русских эмигрантов и легко согласился сотрудничать с советской разведкой, оплачивавшей его услуги.
Приступив к работе, Зборовский сумел через некоторое время стать личным секретарем Седова, добиться тесной связи. Лев поверил ему и передал "Этьену", как он его называл, ключ от своего почтового ящика, поручил просматривать приходящую почту и хранить у себя дома самое секретное досье архива Троцкого. Содержание всех разговоров "Этьена" с Седовым становились известными на Лубянке. Вскоре у "Этьена" оказался "маленький блокнотик" Седова, в котором имелись все адреса его единомышленников (см. подробно: И.Дамаскин. Указ. раб., с. 113-114).
В ноябре 1937 года Зборовский донес, что Седов, опасаясь внезапного покушения, составил завещание, в котором указал, где хранится его архив. Седов игнорировал неоднократные предупреждения друзей о неискренности Зборовского. Писали даже Троцкому в Мексику, что сын подвергается в Париже серьезной опасности и настаивали на его переезде в Мексику. Сам Седов считал Париж слишком важным постом, чтобы его можно было оставить. Между тем временами Лев Седов испытывал пессимистические настроения, о чем он писал родителям в Мексику, словно предчувствуя надвигающуюся трагедию.
Отец успокаивал сына, но не поддерживал идею о поездке в Мексику, полагая, что там он не будет в меньшей безопасности, чем во Франции. В США его вряд ли пустят. Отец не хотел, чтобы сын оказался затворником Койоакана.
По указанию отца Лев Седов приступил к работе по созыву Учредительной конференции IV Интернационала, которая должна была открыться летом 1938 года в Париже. НКВД было дано указание похитить Льва Седова. В последний момент этот приказ из Москвы был отменен. Впрочем, это не спасло Льва Седова.
В феврале 1938 года у него резко обострились боли в аппендиксе. В это время возле него оказался Этьен. Он предложил обратиться за помощью не во французскую больницу, чтобы не называть настоящую фамилию, а в частную клинику, в которой практиковали врачи из "общества репатриации русских граждан". Оперировал известный хирург и операция прошла успешно.
Но на следующий день медики застали его в коридоре клиники полураздетым с высокой температурой и обширным кровоподтёком в области разреза. Была проведена вторая операция. Но она не помогла, пациент скончался. Ему было 32 года.
Свое состояние после получения известия о смерти сына Троцкий описал в некрологе:
"16 февраля самый черный день в нашей личной жизни. Вместе с нашим мальчиком умерло все, что еще оставалось молодого в нас самих".
Под названием "ЛЕВ СЕДОВ. СЫН, ДРУГ, БОРЕЦ", потрясающий некролог был напечатан в "Бюллетене оппозиции", который, как пишет Волкогонов, и сегодня нельзя читать спокойно (см.: указ. раб., с. 169). В нем Троцкий прослеживает жизненный путь Льва Седова.
Некролог заканчивается словами:
"…Прощай, Лев! Прощай, милый и несравненный друг! Мы не думали с матерью, не ждали, что судьба возложит на нас еще и эту страшную работу: писать твой некролог. Мы жили в твердой уверенности, что еще после нас ты будешь продолжателем нашего общего дела. Но мы не сумели охранить тебя. Прощай, Лев! Мы завещаем твою безупречную память молодому поколению рабочих всего мира. Ты будешь жить по праву в сердцах всех тех, кто работает, страдает и борется за более светлый мир. Революционная молодежь всех стран! Прими от нас образ нашего Льва, усынови его, он заслуживает того, — и пусть отныне он незримо участвует в твоих боях, если судьба отказала ему в счастье участвовать в твоей последней победе".
В крематории Пэр-Лашэз состоялось сожжение тела Льва Седова. В похоронах приняли участие 1000 человек. Гроб был накрыт советским флагом. Присутствовавшие встретили автомобиль с флагом и пением "Интернационала".
Троцкий не сомневался, что смерть Л.Седова — дело рук НКВД. Характерно, что хирург, производивший операцию, отказался дать объяснения следователю, ссылаясь на профессиональную тайну.
"Если бы смерть Седова естественно и неизбежно вытекала из характера его болезни, — писал по этому поводу Троцкий, — то у хирурга не могло бы быть ни малейшего интереса или психологического побуждения отказываться от дачи необходимых разъяснений".
Доводы весьма убедительные.
Однако Павел Судоплатов в своих мемуарах писал, что к смерти Седова советские агенты не имели отношения. Между тем в 1956 году агент Марк Зборовский в своих показаниях в сенатской подкомиссии США вынужден был признать, что передал резиденту ГПУ сведения о болезни Седова и о клинике, в которую тот был помещен.
О последовавших событиях рассказано выше.
Не переставали Лев Троцкий и Наталья Седова беспокоиться о младшем сыне Сергее. Наталья Седова неоднократно отмечала, что в отличие от старшего сына Левы Сергей не проявлял внимания к политике.
Еще когда Троцкий жил в Кремле, 12-летний Сергей покинул отчий дом, заявив, что политика ему противна и не стал даже вступать в комсомол. В молодости Сергей предпочитал более легкие стороны жизни — спорт и развлечения, включая искусство. Он даже убежал с цирковой труппой почти на два года. Вернулся он домой только в 1927 году, когда наступил кризис в политической жизни отца. Детские увлечения Сергея сменились тягой к технике, он занимался математикой. Окончил Московский механический институт по специальности автомобилизм, позднее заинтересовался теплотехникой. Начал преподавать в автотракторном институте.
Естественно, он проявлял внимание к переживаниям родителей, испытывал тяготы, которые выпали на долю семьи. О январском (17) дне 1928 года, когда Троцкого насильно высылали из Москвы в Алма-Ату, Наталья Седова вспоминала:
"Едем по улицам Москвы. Сильный мороз. Сережа без шапки, не успел в спешке захватить ее, все без галош, без перчаток, ни одного чемодана, нет даже ручной сумки, все совсем налегке. Везут нас не на Казанский вокзал, а куда-то в другом направлении, оказывается, на Ярославский. Сережа делает попытку выскочить из автомобиля, чтобы забежать на службу к невестке и сообщить ей, что нас увозят. Агенты крепко схватили Сережу за руки и обратились к Л.Д. с просьбой уговорить его не выскакивать из автомобиля Прибыли на пустой вокзал. Агенты понесли Л.Д., как и из квартиры, на руках. Лева кричит одиноким железнодорожным рабочим: "Товарищи, смотрите, как несут т. Троцкого". Его схватил за воротник агент ГПУ… "Ишь, шпингалет", — воскликнул он нагло. Сережа ответил ему пощечиной опытного гимнаста" (см.: Дм. Волкогонов. Указ. раб., с. 93).
Спустя месяц пребывания в Алма-Ате Троцкий в одном из первых писем Карлу Радеку заметил:
"Вспоминал пророческие слова Сергея: "Не надо блока ни с Иосифом, ни с Григорием — Иосиф обманет, а Григорий убежит" (здесь имелся в виду Григорий Зиновьев — С.К.).
Знакомство с дневниковыми записями Троцкого показывает, что это единственное подобного рода упоминание о Сергее в его переписке с единомышленниками.
Позже, уже будучи выдворенным из России, Троцкий писал в дневнике:
"Все текущие "мизерии" личной жизни отступили на второй план перед тревогой за Сережу, А.Л., детей… В репрессивную политику Сталина мотивы личной мести всегда входили серьезной величиной".
В постоянной тревоге за детей иблизких Наталья Седова однажды спросила мужа, думает ли он, что Сталин в курсе дела. В ответ ей пришлось услышать, что такие "дела" никогда не проходят мимо него и что в такого рода делах, собственно, и состоит его специальность.
После того как Троцкий и все его родственники, пребывавшие в 1932 году за границей, были лишены советского гражданства, Сергей, живший в то время в Москве, оказался заложником семьи. Кремлевское руководство приняло решение не выпускать его из Союза. Это заведомо обрекало Сергея на гибель.
А ведь к тому времени Сергей, окончив механический институт, стал преподавателем, одним из авторов книги "Легкие газогенераторы автотранспортного типа" и, не достигнув еще 30 лет, получил ученое звание профессора.
Страх и тревога за Сергея особенно возросли после убийства Кирова, вызвавшего обострение политической ситуации в стране, аресты в различных кругах общественности. В одном из последних писем родителям в начале 1935 года Сергей заметил, что "вокруг него сгущаются тревожные слухи, а также общая ситуация оказывается крайне тяжелой, значительно более тяжелой, чем можно было представить…"
Последовавшее затем продолжительное отсутствие писем вызывало различные предположения у родителей. Приведем отдельные выдержки из дневниковых записей Л.Троцкого:
"От младшего сына, Сережи, профессора в технологическом институте, прекратились письма… Очевидно, и его выслали из Москвы. Если его действительно выслали, то и исключительно по мотивам мести: политических оснований быть не могло" (2.04. 1935 г.).
"Наталья сказала: "Они Сергея ни в коем случае не вышлют, они будут пытать его, чтоб добиться чего-нибудь, а затем уничтожат" (3.04. 1935 г.).
Тяжелые предчувствия не обманули родителей. 4 мая Сергей был арестован. Узнали они об этом в конце мая, получив от него весточку из тюрьмы. С помощью мужа Н.Седова написала обращение к международной общественности, деятелям культуры, в котором призывала "создать интернациональную комиссию из авторитетных людей, чтобы проверить все репрессии, связанные с убийством Кирова; попутно она внесла бы необходимый свет и в дело нашего сына".
Дм. Волкогонов отмечает, что в 1936 году это письмо-обращение, распространенное среди московского руководства, оказалось в руках партийного функционера Емельяна Ярославского, который хорошо знал обоих сыновей Льва Давидовича, но заступаться за младшего сына Троцкого не стал. Сей деятель считал сталинский террор естественным продолжением революционного процесса (см.: Дм. Волкогонов. Указ раб., с. 120).
О душевном состоянии родителей в те дни рассказывают записи в дневнике:
"…Я вспоминаю о Сереже всякий раз с острой болью. А Н. и не "вспоминает", она всегда носит глубокую скорбь в себе".
Н.Седова и Л.Троцкий укоряли себя в том, что сын мог думать, что был принесен ими в жертву.
Ольга Гребнер (первая жена Сергея) рассказывала Дм. Волкогонову:
"Пришли пятеро. Обыск длился несколько часов. Забрали книги Сергея, портрет отца. Увезли мужа на Лубянку. Был там два или три месяца. Насчитали ему статей… И шпионаж, и пособничество отцу, и вредительство… В общем, сослали в Сибирь… Он был обречен…".
Летом тридцать пятого Сергею удалось передать на волю небольшую открытку: "Везут на Север. Надолго. Прощай. Обнимаю".
В январе 1937 года "Правда" опубликовала статью "Сын Троцкого Сергей Седов пытался отравить рабочих генераторным газом". Выступавшие на митинге говорили: "У нас в качестве инженера подвизался сын Троцкого Сергей Седов. Этот отпрыск продавшегося фашизму отца пытался отравить газом большую группу рабочих завода".
На самом деле, судя по сохранившимся документам, однажды дежурный слесарь уснул в цехе, забыв перекрыть кран газофикатора. Цех наполнился газом. Утром пришли рабочие, открыли ворота и проветрили помещение. Тогда на происшествие не обратили внимания. Но в июле 1936 года Седова обвинили во вредительстве и в том, что он умышленно пытался отравить рабочих газом.
Говорили на митинге и о племяннике Зиновьева Заксе и их "покровителе" директоре завода Субботине… Архивные документы вскрыли действительные события, имевшие место до появления этой статьи.
После осуждения Сергей Седов как административный ссыльный в августе 1935 года оказался в Красноярске, где находился завод "Красмаша", директором которого был А.Субботин, близкий друг Г.Орджоникидзе.
До этого Субботин побывал в Москве и получил от А.Серебровского, заместителя Орджоникидзе и начальника Главзолота, задание государственной важности — впервые в стране освоить и наладить производство газогенераторных двигателей. Для этого замнаркома вручил Субботину книгу "Легкие газогенераторы автотракторного типа".
По возвращении в Красноярск Субботин обнаружил одного из ее авторов С.Л.Седова, который пришел проситься принять на работу. Он не скрывал, что его отец — Троцкий. Хотя специалисты по газогенераторам были нужны, директор не решился принять его до получения на это особого разрешения. Лишь после согласования с первым секретарем крайкома партии и управления НКВД края Сергей был зачислен в штат завода.
В приказе от 21 сентября 1935 года указывалось: "Для руководства по газогенераторным установкам назначить в эксплуатационный отдел инженера Седова Сергея Львовича. Начальник строительства и директор завода А.Субботин" (за что потом и поплатился жизнью). Инженеру Седову был определен оклад в 750 рублей в месяц.
Прибывший вскоре в Красноярск Серебровский (впоследствии расстрелян как враг народа — С.К.) посчитал, что Сергей — фигура не совсем удачная, но высказал возможность использовать его как специалиста, для чего следовало создать техническое бюро для ссыльных под наблюдением НКВД. Бюро не создали, но решили использовать инженера Седова не в штате, а по договору.
С августа 1935 года Сергей в Красноярске снимал комнату, пока решался вопрос о приеме на работу.
Ветераны "Красмаша" свидетельствовали, что Сергей Седов отличался общительным характером, доброжелательностью, азартно играл в заводской футбольной команде. Ему "доверили читать лекции рабочим". В октябре 1935 года ему поручили изготовить новый газогенераторный двигатель к открытию навигации 1936 года. В то же время к Седову был приставлен помощником соглядатай, некий Рокотов. Первые испытания нового газогенератора показали положительные результаты.
Женой Седова была Генриетта Михайловна Рубинштейн (в ссылке Сергей женился вторично). Там они прожили вместе семь счастливых месяцев. А в мае тридцать шестого их разлучили. На шестом месяце беременности Генриетта часами ходила под окнами красноярской тюрьмы. В конце мая по сфабрикованному обвинению в попытке отравить рабочих Сергей Седов был осужден в контрреволюционной деятельности и отправлен в "Ухтпечлаг".
Вторично он стал жертвой несправедливых репрессий. Первый раз в Москве в связи с "Кремлевским делом", по которому были осуждены 110 человек во главе с Л.Каменевым (июль, 1935). Тогда Седову инкриминировали "контрреволюционную деятельность" и сослали в Сибирь.
В апреле следующего года Сергея вернули в красноярскую тюрьму. Любопытный штрих, характеризующий следователей, занимавшихся делом Седова. Их раздражали многие детали его биографии, не имевшие отношения к предъявляемому обвинению: длительное пребывание за границей (Австрия, Швейцария, Франция, США, Англия), знание французского, русско-еврейская национальность — так он писал. В графе "занятие родителей" он указывал: "Политика".
"Список" Красноярского УНКВД был 3 октября 1937 года завизирован Сталиным, Молотовым и Кагановичем. Выездная сессия Военной коллегии Верховного суда 29 октября 1937 года в закрытом судебном заседании, длившегося 15 минут, без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей на основании статей: 58-8,59-9,58-11 УК РСФСР приговорила Сергея Седова к высшей мере наказания. В полночь приговор был приведен в исполнение.
Так трагически оборвалась жизнь молодого ученого С.Л.Седова-Троцкого, "единственная вина которого состояла в том, что он имел несчастье быть сыном главного еретика".
Генриетта возвратилась в Москву и 21 августа тридцать шестого года родила дочку Юлию, так никогда и не увидевшую живым своего отца.
В 1937 году жена Сергея Седова Генриетта, как член семьи врагов народа, была арестована и этапирована на Колыму, где пробыла более десяти лет, а затем до шестидесятого года находилась на поселении в поселке Ягодное (под Магаданом).
Их дочь, Юлия, которой после ареста мамы едва исполнился год, жила с родителями Генриетты. Но в 1951 году дедушку и бабушку тоже сослали, и Юлия оказалась в Сибири, а затем перебралась к матери в Ягодное. Однажды Генриетта призналась дочери, что за всю жизнь была счастлива лишь те семь месяцев, которые провела с её отцом Сергеем в Красноярске, и никогда не раскаивалась в своем решении последовать за любимым. Она не дожила до реабилитации мужа. Умерла Генриетта Михайловна 5 июня 1987 года.
Сергей Седов, его жена Генриетта Рубинштейн и ее родители были реабилитированы в 1988 году.
Дочь Сергея Седова и Генриетты Юлия (по мужу Аксельрод) выучилась и стала ученым-химиком. В 1979 году она эмигрировала в США, а в 2004 году перебралась к сыну и внукам в Израиль. Она бережно сохранила письма отца из красноярской ссылки.
Сейчас эти письма хранятся в Гуверовском институте войны и мира при Стэнфордском университете, а в 2006 году их опубликовали в Санкт-Петербурге. Люди интересуются трагической судьбой Сергея Седова, безвинно погибшего, но не предавшего своего отца.
В свете трагических коллизий, случившихся на жизненном пути детей Троцкого, как и многих миллионов невинных жертв советского большевистского периода, невольно задумываешься над стихотворением Валерия Высотского:
Судьба России — страшная судьба:
Живуча знамени октябрьского алость,
Весь шар земной — претензии герба.
И жизнь — борьба, безжалостность и — ярость!
К тому времени, когда был провозглашен вердикт международной следственной комиссии о его невиновности, как и о невиновности его отца, Льву Львовичу Седову оставалось жить менее полугода.
Лев был надежнейшей опорой Льва Давидовича во всех делах. Лишь изредка Троцкий сдержанно хвалил работу сына, например, когда он выпустил «Красную книгу» о московских процессах, но обычно предъявлял Льву все новые требования и буквально пылал гневом, когда задание выполнялось не в срок или не в полном соответствии с тем, как он считал правильным.
Лев Седов жил с Жанной и племянником Севой, которого после нескольких лет пребывания в Австрии он забрал к себе и фактически усыновил, на шестом этаже дешевого многоквартирного дома без лифта в крохотной квартирке, забитой книгами и ящиками с документальным материалом, необходимым прежде всего для «Бюллетеня».
При всей любви и уважении к отцу Лев постепенно испытывал все большее чувство раздражения по поводу мелочных упреков. Самому Троцкому он не решался высказывать свои чувства и лишь изредка изливал душу в письмах матери. 16 апреля 1936 года он писал: «Мне кажется, что все папины недостатки с возрастом не смягчаются, а, видимо, в связи с изоляцией, болезнью, трудными условиями - трудными беспримерно, - углубляются. Его нетерпимость, горячность, дергание, даже грубость и желание оскорбить, задеть, уничтожить - усиливаются. Причем, это не только «личное», но прямо какой-то метод, и вряд ли хороший метод».
В 1937-м - начале 1938 года Лев буквально изнемогал от переутомления и сильных приступов болей в животе, которые врачи квалифицировали как проявления хронического аппендицита. Вначале Лев подавлял боли медикаментами. Как обычно бывает в таких случаях, запущенная болезнь нанесла внезапный удар. В первой половине февраля 1938 года произошел тяжелый приступ, заставивший Жанну отвезти своего друга в больницу.
К этому времени Седов находился под прочным «колпаком». Зборовский поддерживал связь с резидентом НКВД в Париже Косенко, которому передавал копии писем Троцкого и Седова, а также статьи, подготовленные для «Бюллетеня оппозиции» еще до их публикации.
В конце 1937 года Лев Седов все чаще стал замечать, что за ним, почти не скрываясь, следят. Когда летом 1936 года он с Жанной и Севой поехал на краткий отдых в Антиб, советские агенты Эфрон, Смиренский и Рената Штейнер отправились туда же, причем Штейнер поселилась в том же пансионате, что и Седов. Слежка велась открыто с явной целью деморализовать Льва. Седов был убежден, что готовится его убийство. В декабрьском номере «Бюллетеня оппозиции» он поместил статью под заголовком «ГПУ подготовляет убийство Л. Седова».
Вначале, надо сказать, в планы НКВД входило похищение. Была разработана операция «Сынок», одобренная Сталиным (можно предполагать, что и название принадлежало ему). Но болезнь Льва заставила срочно изменить планы. По рекомендации Зборовского, которому Лев и Жанна полностью доверяли, для лечения была избрана частная больница русских эмигрантов. Зборовский мотивировал свой совет знакомствами и высокой квалификацией хирурга Тальгеймера. Льву сделали успешную операцию. Через несколько дней после этого, когда он шел на поправку и даже договорился с «Этьеном» о встрече для решения текущих дел, его состояние резко ухудшилось. В ночь на 13 февраля 1938 года его обнаружили в коридоре больницы в почти бессознательном состоянии. Вскоре он впал в беспамятство. Переливания крови не дали результата. Несмотря на экстренные меры, Лев скончался.
Зборовский, видимо, не был прямым убийцей, иначе его легче было бы разоблачить. Но тот факт, что он приложил руку к ликвидации Седова, наиболее вероятен. Это подтверждает бывший ответственный сотрудник советских спецслужб Петр Дерябин, бежавший на Запад, которому говорили в КГБ, что Седов действительно был ликвидирован московскими агентами.
Убийство Льва рассматривалось высшим советским руководством не только как устранение важного политического противника, но и как средство давления на его отца. В те дни, когда Лев находился в больнице, сам Троцкий временно пребывал вне Койоакана. Этот спокойный пригород столицы был не очень удобным местом для слежки за ним, которую все более усиливала московская агентура, и в начале 1938 года подозрительная суета стала ощутимой. Она усиливалась тем, что в мексиканской печати появились провокационные сведения, будто Троцкий участвует в подготовке государственного переворота против президента Карденаса. Слухи были разоблачены на пресс-конференции Троцкого и Риверы, но тем не менее продолжали циркулировать.
Диего убедил Льва Давидовича провести некоторое время «в подполье» - в доме друга его семьи Антонио Гидальго, ставшего и близким знакомым самого Троцкого. В феврале Троцкий тайком переехал в другой фешенебельный район - Чапультепеке-парк. Время пребывания там заранее не оговаривалось. Ривера и сам Троцкий с женой (она осталась в Койоакане) решили подождать, пока станет спокойнее. В доме Гидальго Троцкий работал главным образом над книгой о Сталине. Он почти не выходил из дому (а выходя, маскировал внешность с помощью длинного шарфа), писал жене теплые письма, просил прислать ему всякие мелочи через доверенных лиц. Гостеприимные хозяева его не беспокоили: Антонио утром отправлялся по делам, его жена была занята хозяйственными заботами, и, главное, они видели в Троцком великого деятеля, который оказал им честь самим фактом пребывания в их обители.
Но внезапно все изменилось. Едва Лев Давидович отправил жене очередное письмо, где планировал покинуть дом Гидальго через два-три дня и совершить путешествие по стране, в его комнату ворвался Диего. Экспансивный мексиканец, не умея сдержать чувств, бросился к Троцкому с возгласом: «Лев Седов мертв!» И протянул телеграмму из Парижа. Как рассказал позже Троцкий жене, он решил, что с ним разыгрывают какой-то жуткий фарс. «Пошел вон!» - закричал он. Диего вышел. Осознав, что его сын действительно умер, Троцкий впал в состояние отчаяния. Вскоре, однако, Ривера смог вывести его на улицу, усадить в машину и привезти в «Голубой дом».
Наталья Ивановна через десять лет вспоминала: «Я была в Койоакане, сортируя старые фотографии наших детей. Раздался [дверной] звонок, и я удивилась, увидев Льва Давидовича. Я пошла ему навстречу. Он вошел, еще более сгорбленный, чем обычно (по многим воспоминаниям, Троцкий обычно ходил гордо, с очень прямой спиной. - Г. Ч.), его лицо было пепельно-серым; казалось, что внезапно он превратился в глубокого старика. «Что случилось? - спросила я его тревожно. - Ты заболел?» Он ответил тихим голосом: «Лева заболел, наш маленький Лева…» Только теперь я поняла. Я так боялась за Льва Давидовича, что мысль о том, что что-либо может случиться с Левой, никогда не приходила мне в голову…»
Состояние внутренней опустошенности у Троцкого продолжалось, однако, недолго. Это была бы совершенно другая личность, если бы даже гибель сына он не использовал в политических целях. Разумеется, Лев Давидович тяжко переносил потерю, он с ужасом думал о том, что пережил всех своих четверых детей (к этому времени Лев и Наталья были убеждены, что и с Сергеем расправились), периодически к нему возвращалась нервная истощенность, граничившая с душевным расстройством, но он брал себя в руки и с упорством фанатика возвращался к привычному делу политического борца.
Еще задолго до этого, в 1935 году, он записал в дневник:
«По поводу ударов, которые выпали на нашу долю, я как-то на днях напоминал Наташе жизнеописание протопопа Аввакума. Брели они вместе по Сибири, мятежный протопоп и его верная протопопица, увязали в снегу, падала бедная измаявшаяся женщина в сугробы. Аввакум рассказывает: «Я пришел, - на меня, бедная, пеняет, говоря: - Долго ли муки сия, протопоп, будет? И я говорю: - Марковна, до самые смерти. Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петрович, еще побредем».
Одно могу сказать: никогда Наташа не «пеняла» на меня, никогда, в самые трудные часы: не пеняет и теперь, в тягчайшие дни нашей жизни, когда все сговорились против нас…»
Троцкий тогда не думал, что настанут еще более трудные часы. Видимо, выходя из приступов отчаяния, он не раз вспоминал то, что прочитал в «Житии» Аввакума и что записал в дневник. Сравнение себя самого с упорным религиозным фанатиком не было случайным: Троцкий все более чувствовал себя, в отличие от прагматика Сталина, подлинным пророком коммунистической веры.
Восемнадцатого февраля 1938 года он послал от своего имени и имени Натальи телеграмму соболезнования Жанне, а через два дня написал статью-некролог «Лев Седов - сын, друг, борец», опубликованную в номере «Бюллетеня оппозиции», значительная часть которого была посвящена памяти Льва. Статья была проникнута глубокой болью, но в то же время носила сугубо политический характер, начиная с посвящения «пролетарской молодежи». Отец вспоминал юные годы Льва, его скромность, нежелание жить с родителями в Кремле и уход в «пролетарское общежитие», участие в субботниках и работу в оппозиции, помощь в ссылке, усилия в эмиграции по изданию «Бюллетеня».
Расследование гибели Седова, проведенное французскими службами, ничего не дало. Экспертиза пришла к выводу, что смерть наступила в результате естественных причин. Хотя адвокат Розенталь предоставил следователям материалы о слежке агентуры НКВД за каждым шагом Седова, пойти по этому пути прокуратура не решилась. И это несмотря на непонимание причин резкого ухудшения состояния, а затем его кончины, которое выразили врачи больницы.
