= Исторические чтения =
Смерть сына Троцкого

Седов умер в Париже

ФОТО1 Л.Л.Седов, сын Троцкого умер вчера в Париже вследствие молниеносной болезни кишечника. Две последовательные операции, произведенные больному в клинике Мирабо, не могли спасти его. Вторая операция была решена консилиумом врачей во вторник вечером, как последняя надежда, настолько состояние больного было тяжелым. В клинике не знали, что больной - сын Л.Троцкого. Л.Седова привезли под вымышленным именем. ...

Покойному было 32 года. При последних минутах его присутствовала жена, с которой он жил в скромной студенческой квартире на улице Лакретель. ...

Вторая операция была произведена в 9 часов вечера. Обращаясь к врачам с последним призывом "сделать все возможное", жена объявила, что на операционном столе лежит не "мсье Мартэн", а сын Троцкого, Л.Седов.

После операции Седов провел сравнительно спокойную ночь, Скончался он в 11 час. 30 мин. утра.

Л.Седов был старшим сыном Л.Троцкого, и вместе с отцом выслан был из СССР в Турцию. До высылки он исполнял при отце обязанности секретаря. В изгнании он вернулся к научной работе, поступил в берлинский университет, но там занятия ему пришлось прервать вследствие прихода национал-социалистов к власти. Сын Троцкого переехал в Париж и продолжал обучение в Сорбонне. Он считался способным математиком. ... Дознание по делу об убийстве Игната Рейса обнаружило, что агенты ГПУ вели слежку за Седовым в течение года и готовили покушение на него в Мюлузе. В последнее время французская полиция бдительно охраняла его. Естественно, что при первом известии о смерти Седова, в кругах "троцкистов" распространился слух, что Седова "убили агенты ГПУ"...

Смерть Л.Седова

Заболевание кишечника

Смерть Л.Седова от молниеносного заболевания кишечника породила, как мы вчера отмечали, слухи о том, что сын Троцкого стал жертвой покушения со стороны тайных агентов ГПУ. Во избежание распространения кривотолков и в целях выяснения истины, семья и друзья покойного потребовали судебно-медицинского вскрытия тела. Вскрытие было произведено вчера. Тело Седова было перевезено вчера в 12 часов дня в анатомический театр. Судебный врач Поль произвел вскрытие в 4 часа дня и установил, что смерть последовала от общего воспаления брюшин. Стенки желудка и кишок изъяты и отправлены в муниципальную лабораторию, где д-р Кон-Альбрехт подвергнет их химическому анализу.

Соболезнование

В крематории Пэр-Лашэз должно было вчера состояться сожжение тела сына Троцкого, Льва Седова. На похороны явилось около 1000 человек. Гроб был накрыт советским флагом. Присутсвовашие встретили автомобиль с флагом пением "Интернационала".

Затем были произнесены четыре речи. Росс и Розенталь обрушились на Сталина, бельгийский троцкист Ле Суаль и французский Фротт выразили соболезнование Троцкому.

"Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)" Париж. Март 1938 года

Вскрытие и расследование

Страшная весть потрясла авангард международного пролетариата Лев Седов - наш товарищ Седов, сын Льва Троцкого умер в среду 16 февраля в 11 час 30 мин. утра. Перевезенный за несколько дней до этого в больницу, где его подвергли операции ("заворот кишок") наш несчастный товарищ скончался от инфекции. Чтобы пролить свет на все обстоятельства смерти нашего товарища, мы потребовали официального вскрытия и расследования. Но уже сейчас, еще до результатов вскрытия - ясно, что действительной причиной смерти нашего товарища, погибшего в цвете лет в 32 года, кроется в тех чудовищных и систематических преследованиях, попытках похищения, убийства, покушений и отравлений, которым он в течение долгого времени подвергался со стороны сталинской полиции.

Жизнь Льва Седова разрушалась клеветой, постоянными угрозами убийства со стороны гепеуровских бандитов, которые - как это установлено полицейским расследованием, сопровождали его во время его летних каникул в Антибы, устроили наблюдательный пост возле его квартиры, готовили ему, как Райссу - ловушку в Мильюзе; коротко говоря в ожидании подходящего момента для его физического убийства, они превратили его жизнь в сплошную пытку, в постоянное ожидание смерти. В этих условиях малейший физический недуг становился для нашего товарища жизнеопасным.

Расшатанный организм человека находившегося под постоянной угрозой смерти за то, что он отдал свою жизнь служению идеям Ленина и Троцкого, не выдержал, - если даже допустить (это еще покажет вскрытие), что он не был просто отравлен.

Вот почему мы можем уже сейчас утверждать: его убили палачи и гангстеры сталинизма, это они несут ответственность за смерть этого испытанного борца, который при других обстоятельствах непременно справился бы с этой болезнью. ...

Сталин виновен в смерти обоих дочерей Троцкого, он убил его сына Сергея, взведя на него гнусное обвинение в отравлении рабочих, а теперь Сталин погубил молодого, испытанного, талантливого большевистского борца, активного деятеля русской секции IV Интернационала, страстного разоблачителя сталинских преступлений.

Международный Секретариат IV Интернационала Политбюро Интернациональной Рабочей Партии (французская секция). Российская секция большевиков-ленинцев. 17 февраля 1938

- 11 -

Сергей Ларьков, Елена Русакова, Ирина Флиге

СЕРГЕЙ СЕДОВ - «СЫН ВРАГА НАРОДА ТРОЦКОГО»

Сергей Седов, младший сын Льва Давыдовича Бронштейна и Натальи Ивановны Седовой, родился в Вене 21 марта 1908 и все дореволюционные годы жил в эмиграции с родителями и старшим братом Львом. В отличие от Льва, Сергей политикой не увлекался, и, как вспоминал позже отец, он «отчасти из прямой оппозиции [к брату] повернулся спиной к политике лет с 12-ти: занимался гимнастикой, увлекался цирком, хотел даже стать цирковым артистом» . Детские предпочтения сменились тягой к технике, Сергей закончил Московский механический институт по специальности «автомобилизм», позднее заинтересовался теплотехникой. Он занимался научной работой, писал статьи и книги, преподавал в институтах. Был хорошим сыном и поддерживал родителей в тяжелые минуты: навещал их в ссылке в Алма-Ате, провожая в эмиграцию, доехал с ними до Одессы (сам предпочел остаться в СССР).

О судьбе Сергея Львовича Седова долгое время строились лишь смутные догадки. Составители и издатели «Дневников и писем» Л.Троцкого дают о нем такую справку: «С.Л.Седов (1908-1937), младший сын Троцкого, <...> в 1935 году Сергей Седов был арестован, а в 1937 г., очевидно, расстрелян. Реабилитирован в 1988» . Сведения о гибели Сергея Львовича приводит в своей книге внучатый племянник Троцкого, внук его старшего брата Александра Давыдовича, Валерий Борисович Бронштейн: «Расстрелян в Красноярске 29.10.37 г.» Гибели предшествовал трагический путь Сергея Седова по тюрьмам, этапам, ссылкам и лагерям, о чем до недавнего времени

- 12 -

существовали лишь малочисленные разрозненные свидетельства. Этот путь удалось проследить с большей или меньшей степенью достоверности благодаря работе САЛарькова, сотрудника Научно-информационного просветительского центра (НИПЦ) «Мемориал» (Москва), с архивно-следственными делами, которую он провел по просьбе дочери Седова Юлии Аксельрод .

В ночь с 3 на 4 марта 1935 Сергей Седов был арестован; ордер на арест и обыск по адресу: Большая Серпуховская улица, дом 46, квартира 155, - был завизирован лично наркомом внутренних дел Ягодой .

При обыске «взято для доставления в Главное Управление Государственной Безопасности следующее: 1) Большое количество рукописей, рукописных материалов и печатных материалов Льва Давыдовича Троцкого, являющихся по заявлению арестованного Седова архивом Троцкого, охватывающим период 1918-1927 год (даты приблизительные). 2) Личная переписка Седова с Троцким в том числе и телеграммы, во время пребывания Троцкого в Алма-Ате и заграницей. 3) Большое количество разных фотоснимков Троцкого. 4) Записные книжки и адреса, записанные Седовым. 5) Гнусный контрреволюционный пасквиль, обнаруженный в красной папке, в которой хранились разные вышивальные рисунки. Папка лежала в чемодане. 6) Клинок, грамота ЦИК СССР о награждении Троцкого орденом Кр[асного] Знамени, штык и именной нож Троцкого» . Сразу отметим, что в деле нет никаких документов, по которым можно было бы установить судьбу всего изъятого. Представляет интерес запись оперативника о заявленной Седовым жалобе на «неправильности, допущенные при обыске и заключающиеся, по мнению жалобщика, в том, что обнаруженный "пасквиль" ему был предъявлен в конце обыска». Не исключено, что жалоба Седова связана с тем, что во время обыска этот документ был ему подброшен.

Борис Николаевич Розенфельд (1908-1937) - племянник Л.Б.Каменева (Розенфельда), женатого на сестре Л.Д.Троцкого

- 14 -

Ольге. Арестован в Москве 31 января 1935. Постановлением Особого Совещания при НКВД СССР 14 июля 1935 года приговорен к 5 годам ИТЛ по «Кремлевскому делу», вторично арестован в Белбалтлаге, этапирован в Москву, 12 июля 1937 года ВК ВС СССР приговорен к расстрелу, расстрелян 13 июля.

Только 20 марта, через 16 дней после ареста и помещения Седова в тюрьму (вероятно, в Бутырскую), сотрудник госбезопасности, рассмотрев следственный материал [то есть протокол единственного на тот момент допроса. - С.Л.] по делу №910 и приняв во внимание что гр. Седов Сергей Львович достаточно изобличается в том, что он является участником к-р террористической организации постановил: гр. Седова С.Л. привлечь в качестве обвиняемого по ст.ст. 58-8 и 58-11 УК, мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей».

Постановление было предъявлено Седову 25 марта. А 2 апреля 1935 в дневнике жившего во Франции Троцкого появилась запись: «От младшего сына, Сережи, профессора в технологическом институте, прекратились письма, в последнем он писал, что вокруг него сгущаются какие-то тревожные слухи . Очевидно, и его выслали из Москвы. <...> Младший сын <...> много работал, стал профессором, выпустил недавно, совместно с другими инженерами, книгу о двигателях . Если его действительно выслали, то исключительно по мотивам личной мести: политических оснований не могло быть! Для характеристики бытовых условий Москвы: Сережа рано женился; жили они с женой несколько лет в одной комнате, оставшейся им от последней нашей квартиры, после нашего выезда из Кремля. Года полтора тому назад Сережа с женой разошелся; но за отсутствием свободной комнаты они продолжали жить вместе до последних дней. Вероятно, теперь только ГПУ развело их в разные стороны... Может быть, и Лелю сослали? Это не исключено!» .

Тревога родителей нарастала. 3 апреля Лев Давыдович записал в дневнике: «Я явно недооценил непосредственный практический

«Барычкин - бывший мытищинский (под Москвой) рабочий, окончательно испортившийся и исподличавшийся в ГПУ. Кажется, в 1924 он попался в растрате, но Ягода "спас" его и тем превратил в раба. Этот Барычкин когда-то часто сопровождал меня на охоту и рыбную ловлю и поражал смесью революционности, шутовства и лакейства. Чем дальше, тем антипатичнее становился он, и я отделался от него. Он жаловался плаксиво <...>: "Не берет меня больше Л.Д. <...> на охоту..." После этого <...> он попался в растрате и, в качестве прощенного, демонстративно проявлял ненависть к оппозиции, чтоб оправдать доверие начальства.

Когда меня высылали из Москвы, он нагло вошел в квартиру, не снимая верхнего платья. - Вы почему в шапке? - сказал я ему. Он вышел молча с видом побитой собаки. На вокзале, когда "гепеуры" несли меня на руках, Лева кричал: "Смотрите, рабочие, как несут Тр." Барычкин подскочил к нему и стал зажимать рот. Сережа ударил с силой Барычкина по лицу. Тот отскочил, ворча, но истории не поднял... Вот по этому поводу Н[аталья] и сказала: "припомнит он теперь Сереже..."»

Следующая запись дневника, 5 апреля 1935, почти вся посвящена Сергею Седову. «Сейчас мы ждем вестей о Сереже, - ждет особенно Н[аталья], ее внутренняя жизнь проходит в этом ожидании. Но получить достоверное известие не просто. Переписка с Сережей и в более благополучные времена была лотереей. Я не писал ему вовсе, чтоб не дать властям никакого повода придраться к нему. Только Н[аталья], и притом только о личных делах. Так же отвечал и Сережа. Были долгие периоды, когда письма переставали приходить вовсе. Затем внезапно прорывалась открытка, и переписка восстанавливалась на некоторое время. После последних событий (убийство Кирова

- 16 -

и пр.) цензура иностранной корреспонденции должна была стать еще свирепее. Если Сережа в тюрьме, то ему, конечно, не дадут писать за границу. Если он уже в ссылке, то положение несколько более благоприятно, однако все зависит от конкретных условий. <...> Об аресте Сережи мог бы написать кто-нибудь из близких. Но кто? Не осталось, видимо, никого. <...> Н[аталья] заговорила (после большого перерыва) снова о Сереже. "Чего они могут потребовать от него? Чтоб он покаялся? Но ему не в чем каяться. Чтоб он "отказался" от отца?.. В каком смысле? Но именно потому, что ему не в чем каяться, у него нет и перспективы. До каких пор его будут держать?" <...> Мы говорили о Сереже. На Принкипо обсуждался вопрос о его переезде за границу. Но куда и как? Лева связан с политикой кровью, и в этом оправдание его эмиграции. А Сережа связался с техникой, с институтом. На Принкипо он томился бы. К тому же трудно было загадывать о будущем: когда наступит поворот? в какую сторону? А если со мной что приключится за границей? Было страшно отрывать Сережу от его "корней". Зинушку вызвали за границу для лечения - и то трагически кончилось. Н[аташу] томит мысль о том, как тяжело чувствует себя Сережа в тюрьме (если он в тюрьме), - не кажется ли ему, что мы как бы забыли его, предоставили собственной участи. Если он в концентрационном лагере, на что надеяться ему?»

10 апреля Троцкий записал: «О Сереже никаких вестей и, может быть, не скоро придут. Долгое ожидание притупило тревогу первых дней» . И 27 апреля: «О судьбе Сережи все еще никаких вестей» .

Очередной допрос на Лубянке состоялся только через полтора месяца после предъявления обвинения. Следователя интересовали связи Сергея Седова с Борисом Розенфельдом. Сергей знал его с детства (они одногодки). На вопрос, снабжал ли Седов Розенфельда нелегальной троцкистской литературой, Сергей Львович ответил, что так называемую «платформу» он передал Розенфельду в 1927 или 1928 годах, о других «нелегальных документах»: «не помню», а после 1928 года - «не передавал». Следователь: «С кем из лиц, ведущих нелегальную троцкистскую работу, Вы поддерживали связи до Вашего

- 17 -

ареста?» - и записал в протокол: «По 1928 г. включительно я вел активную троцкистскую работу, выполняя различные поручения своего отца Л.Д.Троцкого, и на этой почве встречался с рядом лиц, проводивших нелегальную работу. После 1928 года я никакой нелегальной работы не вел и с лицами, ведущими таковую, не встречался». Следователя почему-то перестают интересовать эти «лица», он применяет обычный прием давления: «Вы говорите неправду. С Б.Н.Розенфельд[ом] Вы обсуждали практические способы борьбы с руководством ВКП(б) после 1928 года. Следствие предлагает дать правдивый ответ». Седов: «Таких разговоров я не помню. Возможно, что в начале 1929 года я с Б.Н.Розенфельд[ом] вел троцкистские разговоры, но практических способов борьбы с руководством ВКП(б) мы не намечали». Следователь настаивает: «В разговорах с Б.Розенфельд[ом] высказывали ли Вы враждебное отношение к тов. Сталину?» - «Нет, не высказывал, так как никакого враждебного чувства персонально к Сталину я никогда не питал». - «Вы даете заведомо ложные показания. Арестованный по делу о подготовке убийства тов. Сталина Бор. Розенфельд показал, что намеревался при Вашей помощи осуществить это убийство. Следствие настаивает на правдивых показаниях». Седов: «С Борисом Розенфельд[ом] я об убийстве Сталина никогда не говорил» . Несмотря на противоречия в показаниях, следствие не проводило очных ставок, с основанием предполагая, что Сергей Седов показаний не изменит.

В начале мая родители получили какие-то известия. Вот запись Троцкого от 8 мая: «Из Москвы через Париж сообщают: "Вам уже, конечно, писали по поводу их маленькой неприятности". Речь явно идет о Сереже (и его подруге). Но нам ничего не писали, вернее, письмо погибло в пути, как большинство писем, даже совершенно невинных. Что значит "маленькая" неприятность? По какому масштабу "маленькая"? От самого Сережи вестей нет. <...> совершенно ясно, что дело идет о политической ситуации, как она сложилась для Сережи после убийства Кирова и связанной с этим новой волны травли <...>. Нетрудно себе действительно представить, что приходится ему переживать - не только на собраниях и при чтении прессы, но и при личных встречах, беседах и бесчисленных провокациях со стороны мелких карьеристов и прохвостов . Следующая запись, от 23 мая, совсем короткая: «О Сереже по-прежнему никаких вестей».

- 18 -

К концу мая сомнения окончились, и 1 июня Троцкий записал в дневнике: «Три дня тому назад получили письмо от сына [Льва]: Сережа сидит в тюрьме, теперь это уже не догадка, почти достоверная, а прямое сообщение из Москвы... Он был арестован, очевидно, около того времени, когда прекратилась переписка, т.е. в конце декабря - начале января. С этого времени прошло уже почти полгода... Бедный мальчик... И бедная, бедная моя Наташа...»

Троцкий был бы не Троцким, если бы оставил известие об аресте сына без ответа. 1 июня датируется опубликованное в июльском «Бюллетене оппозиции» «Письмо Н.И.Троцкой о сыне» (первоначально оно называлось «Письмо товарищам о сыне») . Публикатор Дневников и писем Троцкого Ю.Фельштинский в примечании к дневниковой записи от 1 июня настаивает, что, несмотря на название, авторство Троцкого тут несомненно .

8 июня: «Внешним образом у нас в доме все по-прежнему. Но на самом деле все изменилось. Я вспоминаю о Сереже каждый раз с острой болью. А Н[аташа] и не вспоминает, она всегда носит глубокую скорбь в себе. "Он на нас надеялся... - говорила она мне на днях (голос ее и сейчас остается у меня в душе), - он думал, что раз мы его там оставили, значит, так и нужно..." А вышло, что принесли его в жертву. Именно так оно и есть. <...> Одно могу сказать: никогда Наташа не "пеняла" на меня, никогда, в самые трудные часы; не пеняет и теперь, в тягчайшие дни нашей жизни, когда все сговорилось против нас...»

Последний документ архивно-следственного дела №Р-33640 датирован 4 мая 1935, но никаких данных ни о приговоре, ни об освобождении в этом деле нет. Однако приговор СЛ.Седову существовал, он оказался в одном из томов «Кремлевского дела» , куда были подшиты решения Особого Совещания при НКВД СССР на всех, проходивших по этому делу. В специальном альбоме фотографий осужденных по «Кремлевскому делу» сохранилась и тюремная фотография.

А спустя неделю, 20 июля, то же Особое Совещание в присутствии прокурора СССР Вышинского слушало: «Пересмотр дела СЕДОВА Сергея Львовича, приговоренного] постан[овлением] Особ[ого] Совещания] НКВД от 14/7-35 г. к заключению] в концлагерь (Соловки) сроком на ПЯТЬ лет. <...> Постановили: Во изменение прежнего постановления - СЕДОВА Сергея Львовича сослать в г.Красноярск, на тот же срок» .

С 12 августа 1935 Сергей Львович в Красноярске - снимал комнату, искал работу, ждал свою Женюшу (Генриетту Михайловну Рубинштейн) и писал ей письма. Троцкий тем временем уже переехал в Норвегию, и фиксирует в своем дневнике новые догадки: «От Сережи и о Сереже нет ничего: весьма вероятно, что сидит в тюрьме...» Эта запись позволяет нам с известной долей осторожности предположить, что к моменту ее появления последние связи автора дневника с оставшимися в СССР родными окончательно оборвались. Не знал он и о расстреле сына в 1937, о чем свидетельствует фраза из его так называемого «Дополнительного заявления», написанного 24 августа 1938: «Ягода довел до преждевременной смерти одну из моих дочерей, до самоубийства - другую. Он арестовал двух моих зятей, которые потом бесследно исчезли. ГПУ арестовало моего младшего сына, Сергея, по невероятному обвинению в отравлении рабочих, после чего арестованный бесследно исчез».

Павел Дмитриевич Акулинушкин (1899-1937), секретарь Красноярского крайкома ВКП(б). Арестован в Красноярске 9 июля 1937 года. Военной Коллегией Верховного Суда СССР 29 октября 1937 приговорен к расстрелу. Расстрелян в Москве 30 октября 1937.

Александр Павлович Серебровский (1884-1938), заместитель народного комиссара тяжелой промышленности. Арестован 23 августа 1937. Военной Коллегией Верховного Суда СССР 8 февраля приговорен к расстрелу. Расстрелян 10 февраля 1938.

Если до весны 1936 года биография Седова (рождение, детство в эмиграции, школа, институт, работа, любовь, женитьба, арест, ссылка) просматривается и выстраивается с большей или меньшей степенью подробности и находит подтверждение в анкетах, воспоминаниях, архивно-следственных документах, то с весны 1936 мы имеем возможность восстановить только общую канву событий. В мае-июне 1936 арестован в Красноярске, отправлен в лагерь на Воркуту, откуда в феврале 1937 этапирован в Красноярск на новое следствие, в октябре 1937 расстрелян.

Поиск сведений о судьбе Седова с весны 1936 оказался затруднен спецификой гулаговских документов. Умышленные или неумышленные фальсификации, неграмотность и небрежность громоздят одну дату на другую, перечеркивают третью, «убытия» не совпадают с «прибытиями» и т.д. Неизвестна и точная дата ареста С.Седова: К.Ф.Попов без ссылки на источник указывает 16 июня, Генриетта Рубинштейн на допросе в 1938 году - 17 июня , а в жалобе 1954 года - «май 1936» . К сожалению, найти материалы следственного дела пока не удалось.

Единственные официальные сведения по делу 1936 года содержатся в архивной справке УИН Минюста РФ по РК, составленной по данным учетной картотеки:

«...Седов Сергей Львович 1908 года рождения, уроженец г.Вена, 26 мая 1936 года был осужден Особым Совещанием НКВД за контрреволюционную троцкистскую деятельность на 5 лет лишения свободы с началом исчисления срока с 26 мая 1936 года.

Кроме С.Седова, весной 1936 года в Красноярске арестованы, осуждены и отправлены в лагеря еще два сотрудника Красмаша: Закс и Шауб. Они не проходили по одному делу (Закс осужден 15 сентября, даты осуждения Шауба мы не знаем). Тем не менее обратим внимание на некоторые особенности этого дела и приговора - все трое повторники, маркированы как «троцкисты», получили по меркам 1936 года мягкий приговор - 5 лет. И, при всем несогласовании дат ареста

- 23 -

и осуждения Седова, очевидно, что постановление Особого Совещания НКВД от 26 мая вынесено стремительно (скорее всего, до ареста) - через несколько дней после ареста он уже отправлен в лагерь . Генриетта Михайловна считала, что этим «постановлением особого совещания Седову была заменена ссылка 5 годами заключения в ИТЛ...»

Рафаил Самуилович Закс (1911-1937), экономист. Племянник Зиновьева. С 17.03.1935 работал на Красмаше инженером, затем заведующий плановым отделом ЖКУ Красмашстроя.

Андрей Васильевич Шауб (7-1937) немец, из дворян. Бывший владелец медеплавильного завода в Санкт-Петербурге. В 1931 арестован в Иркутске. Позднее был начальником отдела эксплуатации Красмаша.

Все трое работали на Красмаше. Вскоре после их отправки по лагерям, в августе, на Красмаше начала раскручиваться кампания разоблачений «вредителей»: 4 августа арестовали главного механика Н.Н.Грачева, 22 газета «Красноярский рабочий» поместила статью, где описывались действия на Красмаше неких «вредителей» и «эксперименты» Седова с газогенераторами , а 23 августа 1936 на городском партактиве Субботина обвинили в потакательстве троцкистам .

Аресты инженерно-технических работников на Красмаше продолжались до весны 1937 года: руководитель программы судостроения А.В.Телегин, инженер Е.И.Дорохов, инженер П.Я.Буянов-ский, заместитель Седова Б.Е.Рогозов, инженер В.Ф.Александрова, начальник финансовой части Г.Б.Берлин, начальник технического отдела С.С.Раввин, конструктор Р.К.Рагимов, новый главный механик, сменивший на этой должности Грачева, И.И.Кутузов, затем инженеры

Мы не можем точно сказать, как выстраивался сценарий этого дела: может быть, уже в августе 1936, может быть, позднее; понятно лишь, что к концу января 1937 дело Красмаша уже окончательно сложилось как «контрреволюционная террористическая и диверсионная организация» на заводе Красмаш, которую создали сын Троцкого Седов и племянник Зиновьева Закс. Так она и была представлена собкором из Красноярска в газете «Правда» .

К февралю 1937 сценарий готов, члены «организации» арестованы и от многих уже получены необходимые показания . Не хватает только главных действующих лиц: главы организации, «отравителя рабочих» Седова, диверсанта Закса и агента немецкой разведки Шауба. Их берут на этапы из разных лагерей, и в апреле все трое оказываются под следствием в Красноярской тюрьме.

В Красноярск Сергей Седов был этапирован из Ухтпечлага 23 февраля 1937 через Котласский пересыльный пункт и Бутырскую тюрьму . В справке к «Обвинительному заключению» указано, что он содержится под стражей в Красноярской тюрьме с 1 апреля, но «анкета арестованного» заполнена только 22 апреля, и тогда же состоялся первый допрос.

В «Анкете арестованного»: место жительства - «г.Красноярск, а последнее время находился в к[онцентрационных] лагерях (Воркута) », место службы, тем не менее, - «инженер-консультант по газогенераторному строению Красмашвагонстроя». В графе «Социальное происхождение» запись - «сын Троцкого - врага народа». Графа «Состав семьи» указывает на то, что Сергей Львович каким-то образом узнал о рождении дочери - не исключено, что от следователя в момент заполнения анкеты - (имени ребенка Седов не знал):

- 25 -

«Жена Генриетта Михайловна Рубинштейн 26 лет проживает в г.Москве и дочь 1 года с ней же» .

Седова допрашивали пять раз (22 апреля, 14, 16 и 17 мая и 6 июня) и устроили ему пять очных ставок. На первом допросе следователя интересовали связи Седова с отцом и особо - получение от него денег: да, деньги получал регулярно, но только до 1931 года, потом всего два раза, по 200 рублей. На втором допросе следователь пытался уличить его в связях со ссыльными троцкистами в Красноярске, но Сергей Львович не дал требуемых признаний в злонамеренности таких связей. Столь же неудачен для следователя был и следующий допрос: политические взгляды Седова не контрреволюционны, а некоторые свои высказывания на политические темы Седов считает обычным обменом мнениями без намерения свержения советского строя. 17 мая следователь пытался обвинить Седова в срыве стахановского движения на заводе - опять безуспешно.

Седова обвиняли не только в ведении «разговоров антисоветского содержания», но и во «вредительско-диверсионной деятельности на Красмаше, в создании там террористической группы» . Показания, подготовленные против Седова, были выбиты следствием еще в ноябре-декабре из Дорохова, в январе из Рагимова, в феврале из Раввина, Шатунова и Берлина, а в марте - из Закса, Телегина и Рогозова.

5 июня состоялась очная ставка Седова с Бурмакиным: Седов не подтвердил его показаний. На следующий день на допросе следователя уже больше интересовал директор завода Субботин: разговор шел о том, как он брал Седова на работу, об устройстве на завод жены Седова, которую Субботин готов был взять чертежницей. На этом, последнем допросе следователь наконец задал главный вопрос: «Признаете ли Вы себя виновным?» - и получил категорический отрицательный ответ. Зря отец Сергея Львовича сокрушался по поводу отсутствия у сына внутренней пружины , - Сергей оказался просто

Перерыв следствия для Сергея Львовича тянулся до 23 июня. 23-го - сразу три очные ставки: с Берлиным, Рагимовым и Раввиным, но Седов категорически отрицал трактовку их показаний о готовящихся диверсиях и терроризме; так же проходила на другой день и очная ставка с Рагимовым.

В 1988 Верховный Суд СССР констатировал: «Седов категорически отрицал предъявленное ему обвинение, на очных ставках <...> показания [против себя] не подтвердил. Он показал, что подпольной троцкистской работы не проводил, связей с троцкистскими элементами не поддерживал, в террористические группы не входил. Вместе с тем он считал, что режим власти <...> нуждался в изменении, в связи с чем допускал критические суждения исключительно из потребности в обмене мнениями. Однако враждебных целей он при этом не преследовал» .

Но это - в 1988.

А в 1937, 25 июля, следователь предъявил Седову «Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения». Ему инкриминируются «преступления, предусмотренные ст. 58 пункт 1а УК РСФСР ["измена Родине"], 58 пункт 8 ["шпионаж"], 58 пункт 9 ["диверсия"] и 58 пункт 11 ["контрреволюционная организационная деятельность"]». В этот же день, «вдогонку», предъявляется дополнительное обвинение по пункту 7 той же 58-й - «вредительство».

30 июля следователь Плоткин составил обвинительное заключение, в котором предлагалось передать дело на рассмотрение Военной Коллегии Верховного Суда СССР. 31 июля «Обвинительное заключение» было утверждено начальником УНКВД Красноярского края. В прилагаемой справке указывалось, что вещественных доказательств по делу нет, а материалы на других обвиняемых выделены из

28 октября в Красноярске выездная сессия Военной Коллегии Верховного Суда провела «подготовительное заседание» по всем делам, в том числе и по делу Седова. При этом из обвинений был исключен пункт «вредительство».

Днем 29 октября 1937 на заседание выездной сессии ВК ВС доставили Сергея Львовича Седова. Дело слушалось в закрытом судебном заседании, без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей.

Судебное заседание заняло 15 минут: было зачитано обвинительное заключение, получен твердый ответ Седова: «Виновным себя ни в чем не признаю», зачитан приговор к высшей мере наказания. В полночь приговор был приведен в исполнение .

В один день с Седовым были осуждены и в ту же ночь расстреляны: Буяновский, Бурмакин, Грачев, Закс, Раввин, Рогозов, Телегин и Шатунов. Точнрй даты осуждения и расстрела Берлина, Дорохова, Кутузова, Рагимова и Шауба установить не удалось. Не удалось установить и место захоронения казненных. По данным Красноярского «Мемориала», единственное известное место захоронения расстрелянных в 1937-1938 годах - деревня Коркино в окрестностях Красноярска. В начале 1960-х точное место было утрачено

До 1934 С.Л. Седов несколько лет жил с Ольгой Эдуардовной Гребнер (Лелей) в комнате на Большой Серпуховской улице в Москве. О.Э.Гребнер была Седову близким и надежным другом, поддерживала Сергея в годы учебы, а когда Сергея арестовали, носила в тюрьму передачи, хотя к этому времени Седов был женат на Генриетте Михайловне Рубинштейн. О своих отношениях с сыном Троцкого Ольга Эдуардовна рассказала историку ДАВолкогонову . В комнате Ольги Эдуардовны жил и племянник Сергея, сын старшего брата, Льва Седова, и его первой жены Анны Рябухиной Люлик (его звали, как отца и дедушку, - Лев), - вероятно, ребенок остался с ними, когда Анну отправили в ссылку. В письмах Сергея к матери и к брату он регулярно пишет о мальчике, понимая, что мальчик этот, в сущности, в Москве обречен, что Люлика необходимо переправить за границу к отцу или к старикам . Что стало с 8-летним Львом Львовичем Седовым после ареста Сергея и отправки в ссылку Ольги Гребнер, - установить не удалось. А об Ольге Сергей продолжал в меру своих сил заботиться даже из Красноярска, где у него долго не было ни работы, ни жилья, ни денег: он не один раз просил Генриетту получить его зарплату в МАИ, гонорары в журналах и отправить Леле в Воронеж, где у нее тоже не было ни работы, ни жилья, ни средств к существованию...

В июле 1934 в Сочи приятель Сергея кинооператор Андрей Болтянский познакомил его со своей женой - студенткой Московского текстильного института Генриеттой Рубинштейн. Роман с ней у 26-летнего Сергея развивался стремительно, и в ноябре 1934

Отъезд Рубинштейн в Москву состоялся в 1936 - через десять дней после ареста ее мужа.

В свидетельстве о рождении дочери Юлии (родилась 21 августа 1936) Генриетта предусмотрительно не указала отца ребенка, с которым (не менее предусмотрительно) вскоре развелась.

Только в апреле 1937 ей удалось устроиться на работу: сначала в Нефтепроект, счетчиком, а потом и по своей специальности инженера-прядильщика на фабрику имени Сталина в БРИЗ (бюро по рационализации и изобретениям), правда, в подмосковном Болшеве. Она тратила на дорогу по четыре часа в день.

Мать Юлии жила в ожидании ареста. И действительно, Московское УНКВД собирало материал: из Красноярска присланы протоколы допросов Рагимова, Дорохова и Буяновского. Поскольку эти протоколы в деле Г.М.Рубинштейн закрыты для просмотра, приведем выдержки из протокола допроса Генриетты Рубинштейн от 22 июля 1938:

«Арестованный Рагимов Рашид показал на следствии, что вы являетесь участницей контрреволюционной троцкистской организации» ; «Арестованный Буяновский на следствии показал, что Седов С.Л. в 1935 г. в присутствии вас давал Буяновскому террористические установки троцкистской организации для борьбы с Совправительством»; «Вас также изобличает арестованный Дорохов Е.И. в том, что вы знали, что ваш муж Седов С.Л. наметил Дорохова для исполнения диверсионных и террористических актов против Совправительства и руководства ВКП(б)» .

Этих показаний оказалось достаточно, и 23 декабря был выписан ордер на арест «Рубинштейн Генриетты Михайловны, 1911 г.р.,

- 31 -

инженера, проживающей в доме №13, кв.№12 по Маросейке». Обыск и арест были произведены в тот же день; при обыске изъяты: «паспорт, профбилет, пропуск на ф-ку им. Сталина, сезонный билет жел. дор., фотокарточки - 3, записные книжки - 3, письма и телеграммы разные на 22 листах» и др. Фотокарточки (две - Седова, одна - дочери Юли и групповая, не подписанная) сохранились в деле до наших дней и, в соответствии с законом, были возвращены Юлии Сергеевне Аксельрод. О судьбе остального изъятого ничего не известно. В настоящем издании мы публикуем эти фотографии.

Генриетту Михайловну поместили в одну из переполненных камер Бутырской тюрьмы и... забыли на семь месяцев. Ее никуда не вызывали, ничего не предъявляли, ничего не сообщали. За все это время следствие лишь запросило Красноярское УНКВД о приговоре Седову и получило ответ, что он расстрелян . Вероятно, о расстреле мужа Генриетте Михайловне следователь не сообщил, и этого документа она не видела.

Генриетта Михайловна не сохранила письма, полученные от мужа после 1936, - уничтожила, считая их хранение опасным (она рассказала о них своей дочери лишь в конце 1970-х годов ).

Наконец 22 июля 1938 Генриетту Михайловну вызвали на допрос, оказавшийся единственным. Следователь зачитал выдержки из показаний осужденных вместе с Седовым «членов контрреволюционной организации». На все вопросы Генриетта Рубинштейн отвечала: «никакого участия в контрреволюционной троцкистской организации я не принимала», «утверждаю, что никакого отношения к нелегальной троцкистской организации не имела», «еще раз заявляю, никогда участницей троцкистской организации не была», «категорически утверждаю, что Седов С.Л. в моем присутствии Буяновскому террористических установок не давал», «Все это ложь. Я не знаю, чтобы Седов намечал Дорохова и кого бы то либо для исполнения диверсионных и террористических актов», «О контрреволюционной троцкистской деятельности мужа Седова С.Л. ничего не знаю», «Больше показать ничего не могу». Тем не менее ей было предъявлено «Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения», в котором написано, что она «<...> достаточно изобличается в том, что является участницей контрреволюционной троцкистской ор-

2 августа 1938 Особое совещание при НКВД СССР рассмотрело дело о Рубинштейн Генриетте Михайловне и постановило: «РУБИН ШТЕЙН Генриэту Михайловну - за к.-р. троцкистскую деятельность заключить в исправтрудлагерь сроком на ВОСЕМЬ лет, сч[итая] срок с 22/XII-37 г. Дело сдать в архив». На стандартном штампе о направлении в лагерь отметка «Колыма».

Документальные свидетельства пребывания Г.М.Рубинштейн в Колымских лагерях в архивах УСВИТЛа (Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей) разыскал магаданский историк А.М.Бирюков :

Рубинштейн прибыла на владивостокскую пересылку УСВИТЛа 12 октября 1938, и 20 ноября морем отправлена в Магадан. Она была оставлена на одном из магаданских лагпунктов, где работала штукатуром на стройке.

3 апреля 1939 Генриетта Михайловна была арестована и доставлена во внутреннюю тюрьму Управления НКВД по Дальстрою. Ее обвинили в том, что она, «находясь в заключении, среди заключенных женщин, находящихся на жен[ской] командировке, проводила к.-р. фашистскую агитацию, обрабатывала в фашистском духе от дельных заключенных, принуждала их при встрече приветствовать фашистским салютом». 4 апреля этот бред утвердил начальник УНКВД по Дальстрою капитан госбезопасности Сперанский.

Однако 14 апреля тот же Сперанский подписал новое постановление, гласившее, что «в процессе следствия не собрано достаточных данных для предания Рубинштейн суду» и предложившее ее «освободить из-под стражи в тюрьме и водворить в лагерь для отбытия наказания по приговору Особого Совещания».

По воспоминаниям ее солагерницы Елены Евгеньевны Ореховой , Женя (так звали Генриетту в лагере) выходила на развод в город и была занята не на тяжелых общих работах, а работала чертеж-

- 33 -

ницей. Ни с кем из ЧСИР (членов семей изменников родины) она не дружила.

Осенью 1941 родители Генриетты Михайловны с внучкой Юлей уехали в эвакуацию. Моисей Ивельевич (в документах его называли по-разному: Евелевич, Евельевич и даже Яковлевич) работал заведующим нормировочно-исследовательской станцией треста «Мя-сохладстрой» и 29 сентября 1941 был переведен в 24-е стройуправление этого треста, находившееся в Омске, техником-нормировщиком. Затем он стал заведующим складом. Юлия Рубинштейн вспоминала, что часть зарплаты дед получал говяжьими костями, которые в семье называли «Мишины кости» . В июле 1943 Моисей Ивельевич был командирован на восстановительные работы в Сталинград. В июле 1944 дедушка, бабушка и внучка возвратились в Москву и, вероятно, с этого времени жили в коммунальной квартире на Петровке.

Моисей Ивельевич работал начальником нормировочно-исследовательской станции того же «Мясохладстроя», но в феврале 1950 года был «освобожден от занимаемой должности ввиду длительного срока болезни», в октябре устроился в «Моспромпроект» сметчиком, но уже в феврале 1951 уволен «в связи с сокращением объема работ» . За канцеляризмами записей отдела кадров скрывается «предарестный синдром».

Восьмилетний лагерный срок Генриетты Михайловны заканчивался 22 декабря 1945. Вряд ли она собиралась «на материк» - колымские лагерники после освобождения, как правило, оставались на Колыме, кто - вольнонаемным, кто - ссыльным.

Но шли недели, месяцы уже 1946 года - освобождения не было. Тем временем пришло постановление: «Дело на заключенного Рубинштейн Генриетту Михайловну направить в Особое Совещание при МВД СССР для решения вопроса о направлении ее как кадровую троцкистку сроком на пять лет в ссылку» .

Отец Генриетты Михайловны, 67-летний Моисей Ивельевич, обратился к министру госбезопасности Абакумову с заявлением, в котором просил освободить дочь, потерявшую в заключении здоро-

Через полтора года после конца срока, 8 марта 1947, Особое Совещание при МГБ СССР постановило: «Рубинштейн Генриэтту Михайловну за отбытием срока наказания из-под стражи освободить. Как социально-опасный элемент сослать сроком на ПЯТЬ лет, считая срок со дня вынесения настоящего постановления. (Место ссылки определить Якутскую АССР)» .

14 июля перед Генриеттой Михайловной открылись лагерные ворота. Но случилось так, что Генриетта Михайловна не испытала этапа в Якутию, а оказалась в поселке Ягодном, расположенном на притоке Колымы Дебине в 540 километрах от Магадана по знаменитой Колымской трассе. Устроилась на работу помощником бухгалтера ремонтного завода и вышла замуж за человека со схожей судьбой - эстонца Алана Адольфовича Мерка.

Алан Адольфович Мерк происходил из эстонской семьи, переселившейся на Дальний Восток, вероятно, во времена столыпинской реформы. Он был младше Генриетты Михайловны на два года, родился в станице Таврической Приморской области, в 1938 работал буровым мастером. Тройкой Управления НКВД по Дальневосточному краю 26 марта 1938 он был приговорен к десяти годам лагерей. В Колымских лагерях оказался в декабре 1941 и освободился из заключения по окончании срока в феврале 1948. Солагерница Генриетты Михайловны Е.Е.Орехова, тоже жившая в Ягодном, вспоминала: «Мерк был тип человека надежного, обязательного, пунктуального, во всем аккуратного, серьезного, без юмора. Любил заниматься кухней - в берете, в фартуке <...> Комната их в доме барачного типа отличалась от всех опрятностью, нарядностью, множеством книг в хороших шкафах. С порога эта комната обнаруживала жилище людей содержательных, интеллигентных».

В Москве старики Рубинштейны были обречены на арест: шла кампания «борьбы с космополитизмом», одновременно - лавина повторных арестов, ну и, конечно, индивидуально для них - учитывались родственные связи с Троцким. В ночь с 9 на 10 мая 1951 в квар-

- 35 -

тире дома на Петровке родителей Генриетты Рубинштейн арестовали. Моисею Ивельевичу был 71 год, Рейзе Ельевне - 65 лет, жившей с ними внучке, Юлии Рубинштейн, - 14.

С обыском пришли в три часа ночи, обыск и составление описи арестованного имущества длились 11 часов, но увезли стариков раньше: внутренняя тюрьма МГБ Лубянка приняла Моисея Ивельевича в половине пятого утра, Бутырка - Рейзу Ельевну - около десяти часов утра. Как вспоминает внучка, пока деда не увезли, бабушка все допытывалась у него: «Ну, Миша, скажи, что ты сделал?» - и каждый раз слышала в ответ: «Ничего я не сделал» . Юлю увезли последней - в детприемник, а управдому оставили опись вещей в опечатанной комнате. Интересна эта опись, куда тщательно занесены все предметы одежды, домашней утвари, все с пометками «б/у», «старые» - 103 пункта, духом времени веет от последнего пункта - «тряпка и лоскут - 1 узел (20 кг)». Все это было конфисковано. А еще у техника-сметчика «Физкультпроектной конторы» (так в «Анкете арестованного») М.И.Рубинштейна были изъяты - медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и «В память 800-летия Москвы» , сберегательная книжка на 2390 рублей, облигации 3-процентного займа на 2400 рублей, «документы (разные старые) - 28», записные книжки и 38 фотографий; у домохозяйки Р.Е.Рубинштейн - сберегательная книжка на 2174 рубля, «часы наручные (желтого металла) заграничные» и «перстень (белого металла) с белым камнем». Уже в тюрьме у М.И.Рубинштейна «принято облигаций разных займов на 8350 рублей» , у Р.Е.Рубинштейн - 1107 рублей .

В те времена таким «врагам народа» постановление Особого Совещания о заключении в лагеря вручали через несколько дней, а о высылке, бывало, и в день ареста. На стариков Рубинштейнов как на «родственников Троцкого» МГБ потратило две недели. Что же так интересовало следователя? 10 мая следователь, вскользь поинтересовавшись у Моисея Ивельевича сыном (сын Борис жил отдельно), остальное время допроса посвятил выяснению обстоятельств знакомства его дочери с Седовым, а в заключение выяснял, нет ли у Рубинштейнов родственников за границей . О том же спрашивал Реизу

- 36 -

Ельевну следователь в Бутырках . Оба говорили, что узнали о том, что их зять - сын Троцкого, после замужества дочери, с самим Троцким знакомы не были, родственников за границей не имеют. Рейза Ельевна на предложение «Покажите о своих политических взглядах и настроениях, а также о своей враждебной деятельности против СССР» ответила: «У меня политические взгляды и настроения были здоровые и я против советской власти никаких преступлений не совершала». 14 мая следователь на допросе Моисея Ивельевича снова интересовался дочерью, но ничего нового не узнал. На другой день подполковник провел короткий допрос Рейзы Ельевны: вопрос о дочери, вопрос о сыне, ничего нового. В конце допроса поинтересовался, не имеет ли она заявлений и ходатайств - и 65-летняя женщина ответила, что просит учесть при рассмотрении дела ее преклонный возраст.

На третьем допросе следователь пытался «уличить» Моисея Ивельевича в «чуждом» социальном прошлом: «На каких винокуренных заводах вы работали в должности управляющего?» (М.И. до революции был мастером на винокуренных заводах в Тульской губернии), но Моисей Ивельевич ответил: «На таких должностях мне работать не приходилось». Остальная часть допроса - о сыне Борисе, и отец, чувствуя опасность, отвечал осторожно, максимально благоприятно для Бориса Михайловича, тем более, что допрос изобиловал примитивными провокациями. Следователь: «В 1941 году Рубинштейн Б.М. на службу в Советскую армию был призван?». Отец: «Мой сын <...> в Советскую армию пошел служить добровольно». Следователь: «Что рассказывал сын о своем пребывании в окружении немецких войск?». Отец: «Был ли сын в окружении немецких войск - я не знаю, и сын мне о своей службе в Советской армии ничего не рассказывал». Следователь: «За что Рубинштейн Б.М. был отстранен от работы в издательстве "Советский писатель"?». Отец: «Этого я не знаю». Следователь: «Покажите об известных Вам настроениях Б.Рубинштейна и его националистических и враждебных высказываниях?». Отец: «У моего сына, как я знаю, были всегда хорошие настроения. Он мне не высказывал и не мог высказывать каких-либо националистических и враждебных взглядов» .

В этот же день следствие закончилось, 23-м мая датировано постановление следователя об уничтожении «путем сожжения» мате-

- 37 -

риалов обыска, изъятых у М.И.Рубинштейна: старых документов, записных книжек, фотокарточек, писем и телеграмм . (По счастью, в деле сохранилась и была недавно возвращена внучке «Трудовая книжка» - единственный документ из долгой жизни Моисея Ивельевича.) В этот же день, 23 мая, следователь предъявил супругам протоколы об окончании следствия и постановления о предъявлении.

9 июня Особое Совещание при МГБ СССР постановило: «как социально-опасный элемент выслать сроком на пять лет, считая срок с 10 мая 1951 года» .

Выписки из протокола Особого Совещания были предъявлены супругам 2 июля, наверное, перед погрузкой в автозаки, которые увезли их на пересылку. Сюда привезли и внучку Юлю. Местом ссылки был определен поселок Усть-Тарка на западе Новосибирской области на реке Оми. Знакомый Рубинштейнам Омск был всего в двухстах километрах, но поездки туда им были заказаны - ссыльные состояли на учете в местной комендатуре МВД и без ее разрешения не могли отлучаться из поселка.

В Усть-Тарке Юлия с бабушкой и дедушкой пробыла два года. «Жизнь в Усть-Тарке была тогда крайне убогая. Очередь за хлебом приходилось с ночи занимать. У хозяйки избы, которая за большие деньги сдала на первое время место на полу, имелся всего один чугунок, в котором она стряпала и для себя, и для скота. По улицам поселка жадно рыскали оголодавшие колхозные свиньи. Дедушка занимал очередь за хлебом, который откуда-то привозили. Но обычно ему ничего не доставалось, потому что местные жители все знали друг друга и "чужаков" попросту расталкивали. В Усть-Тарке было много ссыльных немцев, и я училась в школе вместе с немецкими девочками. Они все говорили на каком-то старонемецком, так что современный немецкий учили как новый язык. Много там было стариков, много - одиноких... Еще в Усть-Тарке жили племянники Тухачевского...»

Генриетта Михайловна Рубинштейн регулярно переписывалась с родителями и подраставшей дочерью. Ю.Аксельрод вспоминает, что никогда в жизни не писала столько писем, сколько в ту пору.

В Ягодном Юлия прожила два года.

Отношения Юли с матерью нельзя назвать простыми. Сама Юлия впоследствии писала: «Отношения мои с матерью не заладились сразу. Поначалу из-за того, что я не могла называть ее "мама". Не получалось у меня. <...> Ведь я выросла без матери <...> Естественно, что там, в Ягодном, спустя столько времени, она показалась мне совсем чужой. Заочно я всегда именовала свою мать Гитка (про-

- 39 -

изводное от Гиты, Генриетты). Но, приехав в Ягодное, я однажды в разговоре с кем-то машинально назвала ее так при ней. Разразился скандал. Да, душевности между нами не было. Рядом с матерью я только острее чувствовала разлуку с бабушкой» . И Юля поехала в Москву. Надежды на колымские «льготы» для поступления в институт не оправдались - дочь ссыльной не могла получить необходимых справок. Но паспорт Юлия получила. А в Москве поступила в техникум, после его окончания работала «на производстве» и училась на вечернем отделении Химико-технологического института.

После 1953 начались перемены. Родители Генриетты Михайловны вернулись из ссылки, вероятно, в конце 1953 или в начале 1954, но в Москве жить им не разрешили, и они поселились, как сотни других освобожденных, в городе Александрове, своеобразной подмосковной столице освобожденных из лагерей и ссылок.

На лагерной Колыме начали «выпускать»: зеков из лагерей, ссыльных - «на материк». Магаданское УМГБ пересматривало многие дела ссыльных и среди них пересмотрело дело Г.М.Рубинштейн. 30 сентября 1954, как тогда говорили, «с нее сняли ссылку» . Но Генриетта Михайловна осталась в Ягодном.

Тем временем в Москве следователь капитан Васильев готовил ответ на отправленную еще 26 мая 1954 «Жалобу» «гр-ки Рубинштейн Генриетты Михайловны» Верховному Прокурору СССР, как она назвала, по-женски не очень разбираясь в иерархии советской юстиции, Генерального прокурора . Он изучил ее дело 1937 года и, сделав вывод, что «утверждение Рубинштейн о ее невиновности не соответствует действительности и опровергается материалами дела», предложил ходатайство Генриетты Михайловны о пересмотре ее дела «оставить без удовлетворения» 0 .

Прошел еще год, Генриетта Михайловна по-прежнему в Ягодном. В феврале-марте 1956 в Москве реабилитировали ее родителей. Моисея Ивельевича нет в живых - он скончался 17 октября 1954. Вернувшейся из ссылки Рейзе Ельевне в Москве жить, однако, еще запрещено, и в это время она живет в Подмосковье. 28 марта Военная Коллегия Верховного Суда СССР вынесла определение: «<...> Рубин-

- 40 -

штейн осужден за то, что являлся отцом жены изменника Родины Седова С. Рубинштейн Генриетты. <...> При проверке дела по обвинению его дочери Рубинштейн Г. установлено, что в ее деле нет никаких доказательств, свидетельствующих о причастности Рубинштейна М.Е. к антисоветской деятельности Седова и его жены Рубинштейн Г.М.». То же самое написано в таком же «определении» от того же числа в отношении «дела» Рейзы Ельевны. Комнату в Москве она получила только в 1958.

Процесс реабилитации набирал обороты, и в феврале 1956 в Ягодном появилась бригада следователей Главной Военной прокуратуры. 5 марта следователь допрашивал Генриетту Михайловну о знакомстве с Седовым, об обстоятельствах замужества. Интересовался он и тем, кто и зачем посещал их дом в Красноярске, о чем велись разговоры. В конце допроса, явно по подсказке следователя, Генриетта Михайловна заявила: «Никакого преступления перед Родиной и Советским народом не совершила, считаю себя человеком с абсолютно чистой совестью. Свое осуждение считаю или недоразумением или заведомо неправильными действиями некоторых работников, которые были причастны к рассмотрению моего дела. Прошу меня реабилитировать» .

Несколько месяцев ушло в Генеральной прокуратуре на составление протеста, и наконец 28 ноября 1956 Военная Коллегия Верховного Суда под председательством полковника юстиции Коваленко вынесла реабилитационное определение по приговорам 1938, 1947 и 1952 годов. Одним из аргументов в пользу отмены приговоров было то, что все лица, показания которых легли в основу обвинения, признаны «осужденными неосновательно», а «арестованные вместе с Рубинштейн ее родители в настоящее время реабилитированы». Последний подшитый в архивное дело Генриетты Михайловны документ - написанная ею «Расписка»: «Дана мною, Рубинштейн Генриэттой Михайловной, в том, что мне объявлено определение 4н 019244/56 Военной коллегии Верховного Суда СССР от 28/XI-1956 г. о прекращении моих дел за отсутствием состава преступления. Справку о моей реабилитации получила. Рубинштейн. 4/1-57 г.»

Тем не менее Генриетта Михайловна и Алан Адольфович остались жить в Ягодном. Дальневосточный эстонец, колымский заключенный, ставший главным инженером завода, душой прикипел к это-

- 41 -

му краю. На хорошие по советским понятиям «северные» заработки они построили в Таллинне в 1960 году вполне комфортабельное жилье, в которое Генриетта Михайловна одна, без мужа, перебралась в 1962. Через несколько лет переехал в Таллинн и Алан Адольфович. Тоскуя по Колыме, он через несколько лет снова приехал туда, но, как пишет его падчерица Ю.Аксельрод, «ни своей былой молодости, ни своих былых друзей он на Колыме уже не обнаружил и вскоре смиренно возвратился в Таллинн» .

В середине 1980-х здоровье Генриетты Михайловны сильно пошатнулось: инфаркт, потом инсульт. Алан Адольфович настолько самоотверженно за ней ухаживал, что сам надорвался и умер 1 июня 1987. Через четыре дня скончалась и Генриетта Михайловна. Похоронили их вместе.

Юлия Рубинштейн закончила институт и в 1960 вышла замуж, через год на свет появился правнук Троцкого. Семья жила на московской окраине. Сын остро чувствовал в школе антисемитский настрой. Муж Юлии Владимир Давыдович Аксельрод, кандидат наук, автор перспективного открытия, был вычеркнут начальством из числа награжденных за это открытие. Семья решилась на эмиграцию.

В начале 1979 они уехали в США, и почти сразу же семья начала разрушаться. Распался брак с Владимиром, сын Вадим уехал в Израиль и стал, к удивлению матери, правоверным иудеем и даже изменил имя - теперь его имя Давид.

В 2004 Юлия тоже переехала в Израиль.

Брат Генриетты Михайловны, Борис Михайлович Рубинштейн (1912-1994), единственный из семьи не был арестован. Окончив школу-девятилетку с техническим уклоном, он три года проработал конструктором-практикантбм. В 1936 он все же отдался своим гуманитарным наклонностям и поступил в Литературный институт, окончил который в 1940 году, и стал редактором. Добровольцем ушел на фронт, закончил войну офицером. После войны работал в издательстве «Советский писатель», откуда был уволен в разгар «борьбы с космополитизмом». Впоследствии стал известным журналистом и киноведом, публиковался под псевдонимом Б.Рунин. Написал книгу «Мое окружение. Записки случайно уцелевшего», которая вышла в свет в 1995, уже после его смерти. Именно он литературно обработал

96 . Родственники Ольги Эдуардовны сообщили, что она действительно была арестована (подробности им неизвестны), после освобождения работала актрисой в Астраханском драматическом театре, вышла замуж за коллегу-актера. К концу жизни она поселилась с мужем в ленинградском Доме ветеранов сцены, осуществляла весьма активную общественную деятельность (у них случайно сохранились грамоты и благодарности). Там же Ольга Эдуардовна и скончалась в 1992.

Сергей Львович Седов был реабилитирован только во времена горбачевской перестройки и только но двум делам: «...постановления Особого Совещания при НКВД СССР от 14 июля и 20 июля 1935 г. и приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 29 октября 1937 г. в отношении Седова Сергея Львовича отменить и дело о нем производством прекратить за отсутствием состава преступления» . Верховному Суду и Генеральной Прокуратуре, судя по всему, не было известно еще одно постановление Особого Совещания при НКВД СССР - от 26 мая 1936 об осуждении Седова на пять лет лагерного заключения, - и формально по обвинению «в контрреволюционной троцкистской деятельности» он остался не реабилитирован.

- 43 -

Лев Давидович Троцкий тоже был в конце концов реабилитирован: в мае 1992 года Генеральная Прокуратура РФ признала его реабилитацию по приговору Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 31 декабря 1927 года о его высылке в Алма-Ату на три года. И хотя на конец 1999 года Центральный архив ФСБ сведениями о высылке Троцкого из СССР - «самом суровом наказании» в советском законодательстве тех времен - «не располагал» , 16.06.2001 Л.Д. был все же реабилитирован Генеральной прокуратурой РФ по решению Политбюро ЦК ВКП(б) от 10 января 1929 и постановлению Президиума ЦИК СССР от 20 февраля 1932 о высылке из СССР и лишении гражданства с запрещением въезда в СССР .

Дела давно минувших дней

Агент НКВД Рамон Меркадер завел с молодой секретаршей Льва ТРОЦКОГО роман, постепенно завоевав доверие всего дома. Однажды Меркадер попросил Троцкого посмотреть свою политическую статью - тот согласился и попал в засаду

Ровно 72 года назад в Мексике был смертельно ранен Лев Троцкий

Разговорить внучку Троцкого Юлию Аксельрод оказалось нелегко: ответы ее зачастую односложны, за подробностями она отсылает к своей еще не изданной книге «Лев Троцкий и его семья», составленной из семейной переписки, официальных документов, фрагментов исторических трудов, воспоминаний. И дело, наверное, не в том, что Юлия Сергеевна избегает неудобных вопросов. О своем всемирно знаменитом дедушке она действительно знает только из писем и книг. Родилась в 1936-м — через шесть лет после того, как ближайший соратник Ленина, один из организаторов Октябрьской революции, создатель Красной Армии Лев Давидович Троцкий был выслан из СССР. По иронии судьбы день рождения Юлии — 21 августа — совпал с днем кончины деда, погибшего в 1940-м. Тайна родства с известным революционером была открыта Юлии лишь к ее совершеннолетию. К этому времени изгнанник Троцкий давно уже покоился в могиле в далеком мексиканском Койоакане — богемном районе столицы Мехико, представляющем город в городе, а его убийца — агент НКВД Рамон Меркадер, нанесший Троцкому смертельный удар ледорубом в голову, — отбывал 20-летнее тюремное заключение. Под колеса той же убийственной машины попали первая жена и соратница Троцкого по революционному подполью Александра Соколовская, дочери Нина и Зинаида, сыновья Лев и Сергей, зятья, невестки, внуки, сестра, племянники... Кто-то умер от одиночества и болезней, кто-то покончил с собой или исчез бесследно, кто-то десятки лет отсидел в лагерях или был расстрелян. На Троцком сработало правило бумеранга: кровь за кровь, смерть за смерть.

А крови по воле Льва Давидовича было пролито немало. «Красный террор - это орудие, применяемое против обреченного на гибель класса, который не хочет погибать» (цитата из работы Троцкого «Коммунизм и терроризм»). Наводя порядок в Красной Армии, интеллигентно сверкая пенсне, главный идеолог Октября издает распоряжение о расстреле каждого десятого из тех, кто в хаосе войны от страха и растерянности покидал окопы. Знаменитый приказ Сталина № 227 «Ни шагу назад!», наводивший ужас на солдат похлеще немецко-фашистской армии, - это уже плагиат, отработанная схема со времен Гражданской войны.

В декабре 1919 года Троцкий предложил ввести обязательную милитаризацию труда, предполагавшую расправы и репрессии - теперь уже по отношению к рабочим. «Верно ли, будто принудительный труд всегда непродуктивен?.. Это самый гнусный, вульгарный, либеральный предрассудок», - писал Троцкий в 15-м томе своих сочинений, предлагая создание «ударных батальонов», способных повысить производство личным примером и репрессиями.

Методы принуждения, насилия, администрирования, которые в свое время насаждал Троцкий, были использованы Сталиным во время коллективизации. Не без «подсказки» Троцкого возникла и идея

ГУЛАГа: именно он в первые послереволюционные годы настаивал на том, что «враждебные государству элементы в массовом порядке должны направляться на объекты строительства пролетарского государства».

Сталин учился у Троцкого, боялся его и ненавидел - за явное превосходство в уме, блестящий ораторский талант и острое перо, за близость к Ленину, за культ личности, в конце концов, воплощенный в портретах, висевших на каждом шагу, и даже в песнях: «Так пусть же Красная сжимает властно свой штык мозолистой рукой. С отрядом флотских товарищ Троцкий нас поведет в последний бой...».

Лев Давидович явно недооценил «самую выдающуюся посредственность бюрократии», как назовет он позже своего политического противника в книге воспоминаний «Моя жизнь». В 1925-м Троцкий был освобожден от должности наркома по военным делам. Началась его травля, ставшая генеральной репетицией массовых советских репрессий. В 1928-м Троцкий был выслан с семьей в Казахстан, через три года - еще дальше от СССР, в Турцию.

Лишенный советского гражданства, он переезжал из страны в страну: Турция, Франция, Норвегия, где старались избавиться от нежелательного иммигранта, опасаясь осложнить отношения с Советским Союзом. У Троцкого конфисковали все произведения, его поместили под домашний арест, грозились выдать советскому правительству. В 1936-м, не выдержав напряжения, Лев Давидович принял решение эмигрировать в Мексику.

Но его родных, оставшихся в СССР, это не спасло. Месть Сталина шла вдогонку. Он постарался стереть с лица земли всех, кто напоминал ему о Троцком. В их числе оказался и Сергей Седов - далекий от политики молодой ученый, светлый и абсолютно мирный человек, младший сын Троцкого от второго брака. В 1935-м он был выслан в Красноярск, спустя два года - расстрелян. Дочь Юлию Сергей Львович так и не увидел, лишь успел прислать телеграмму горячо любимой жене: «Поздравляю с рождением ребенка».

Из досье «Бульвара Гордона».

Лев Давидович Троцкий (при рождении Лейба Бронштейн) родился в Херсонской губернии (неподалеку от села Яновка Елисаветградского уезда) в семье зажиточных землевладельцев. Убежденным марксистом стал в тюрьме, куда попал за революционную деятельность. С 1900 года вместе с женой, активной революционеркой, Александрой Соколовской находился в ссылке в Иркутске.

Там Лев, обладавший литературным даром (за что и получил одну из подпольных кличек - Перо), установил связь с редакцией революционной газеты «Искра», издававшейся за границей, и заочно познакомился с Лениным. В 1902 году Лев Бронштейн бежал в Лондон, оставив жену и маленьких дочерей - Зинаиду и Нину. Именно тогда он вписал в чистый паспорт фамилию Троцкий, заимствованную у надзирателя одесской тюрьмы. Прибыв в Лондон к Ленину, Троцкий стал постоянным сотрудником «Искры», выступал на собраниях эмигрантов и благодаря умелому ораторству приобрел известность. В Париже познакомился с Натальей Седовой, от гражданского брака с которой у него родились сыновья Лев и Сергей.

Постепенно Троцкий становится значительной фигурой в международном коммунистическом движении. Он - основатель и идеолог троцкизма, один из организаторов Октябрьской революции и создателей Красной Армии. Был членом Политбюро ВКП(б), занимал должности председателя Реввоенсовета СССР, наркома по иностранным делам, наркома по военным и морским делам.

«ЕСЛИ Я СЛЫШУ НЕПРИВЫЧНОЕ СЛОВО «МАМА», ВЗДРАГИВАЮ ДО СИХ ПОР»

- Юлия Сергеевна...

Называйте меня Юлией. Я много лет прожила в США, там нет никаких отчеств.

Договорились. Юлия, читая вашу книгу, я поняла, что вы очень мужественный человек, - а иначе как хватило бы сил от корки до корки изучить такое количество документов, перечитать столько писем, за которыми - страшная трагедия всей вашей семьи?

Никогда не забуду тот день, когда, просматривая какие-то газеты в конце 80-х, наткнулась на упоминание заметки из «Правды» от 27 января 1937 года под заголовком «Сын Троцкого Сергей Седов пытался отравить рабочих». Он ведь был сослан в Красноярск, где устроился работать на машиностроительный завод. А там случился взрыв газогенератора, и хотя никто не пострадал, отца обвинили в попытке совершения теракта. Воспользовавшись этим обвинением, его расстреляли 29 октября 1937 года. В общественной библиотеке Нью-Йорка я отыскала микрофильмованную копию той газеты. Невозможно передать, что испытывала в этот момент, - меня трясло как в лихорадке.

- После этого вы и стали хлопотать о реабилитации вашего отца?

Да, и не напрасно. В конце того же, 1988 года, в газете «Известия» была опубликована информация о том, что Сергей Львович Седов реабилитирован. Извещение об этом мне прислали в США почтой. Кстати, подлинные фотографии отца я увидела только после открытия архивов КГБ. До этого в книгах и документальных фильмах за моего отца ошибочно выдавали другого человека.

С дочерью Зиной, 1907 год

«Я не знала о нем (отце) почти ничего, пока не прочла его письма: теплые письма сына к родителям, ничего необычного, и страстные, романтические и лирические - к моей маме... Ему было примерно 29 лет, когда он написал их, а мне было почти 50, когда я их впервые прочла. Я представляла себе его стертые ноги, его одиночество, его нереализованные надежды. В моей памяти он всегда будет 29-летним...

Никто не знает, где его могила. Тысячи людей так же, как он, были казнены, брошены в общие ямы и покрыты тонким слоем земли».

Вы выросли, по сути, без мамы, которая вскоре после вашего рождения была арестована и отправлена в лагерь на восемь лет, а вернулась с Колымы через 15. В книге вы признаетесь в том, что так и не смогли привыкнуть к ней...

Наши отношения заключались в переписке, которую можно смело внести в Книгу рекордов Гиннесса как самую долгую в истории переписку матери с дочерью. Мы увиделись, когда мне исполнилось 16 лет. У нас с ней нет общих воспоминаний. Мы всегда жили в разных городах, а потом и в разных странах. Я никогда не называла ее мамой, и если слышу от сына это непривычное слово «мама», вздрагиваю до сих пор. Похожая ситуация была во многих семьях, пострадавших от репрессий.

Из книги Юлии Аксельрод «Лев Троцкий и его семья».

«Она рассказывала мне о моем отце - каким он был веселым, романтичным человеком. Любил опасные шутки: мог, например, использовать для писем бумаги Льва Троцкого с официальным штемпелем.

Сергей был в ссылке, и мать поехала к нему в Красноярск. Счастье было очень ярким. И - недолгим. На шестом месяце беременности, в июне 1936 года, мать уже ходила под окнами красноярской тюрьмы. Какое-то время после ареста Сергея держали в местной пересыльной тюрьме, и мать ходила к нему на свидания, пользуясь тем, что режим соблюдался не слишком строго. Свиданиями это назвать трудно, ибо мать его не видела, а он видел ее сквозь щель в оконном наморднике, и они могли перекликаться. Но однажды, когда мать вот так стояла на тюремном дворе и ждала, он резко крикнул ей:

- Возвращайся в Москву - меня завтра увозят!..

И мать вернулась в Москву к родителям на Маросейку. Из Красноярска она выехала через 10 дней после ареста Сергея. Никто не пришел проводить ее на вокзал. Это видно из протокола допроса. Может быть, это Сергей велел маме оформить развод, если его арестуют. Это было трудно, загс требовал справку о том, что муж арестован.

Когда мама пришла в НКВД просить такую справку, ей предложили стать осведомителем. Мать ответила: «Да как я могу это делать? Ведь от меня все шарахаются, как от прокаженной. Помогите мне хотя бы развестись». Они помогли. Как успешно шла карьера моей матери в качестве осведомительницы - не знаю. Думаю, что никак. Она и на следствии ничего не подписала - ни на себя, ни на Сергея, ни на других...

Она была арестована в 1937 году, когда мне было чуть больше года».

- Как познакомились ваши родители?

Об этом мама подробно рассказала на допросе. Прочтите, там все написано.

Из книги «Милая моя Ресничка» (составитель - Юлия Аксельрод).

«Протокол допроса Г. М. Рубинштейн.

Вопрос: Расскажите о вашем знакомстве и совместной жизни с Седовым С. Л.

Ответ: С Седовым Сергеем Львовичем я познакомилась на курорте летом 1934 года. Тогда, при знакомстве, и долгое время после этого не знала, что он является сыном Троцкого. Наши отношения с ним стали близкими, и после возвращения с курорта в Москву мы с ним решили вступить в брак. Должна сказать, что и я, и он до этого состояли в браке... Я с мужем развелась, а Седов со своей женой (первой) не был зарегистрирован, но жил с ней в одной комнате. Получилось так, что мы с ним зарегистрировались, но фактически жили в разных квартирах, каждый в своей...

Перед регистрацией Седов мне сказал, что он является сыном Троцкого. На мой вопрос, был ли он связан с политической деятельностью Троцкого, Седов ответил, что он с политической деятельностью Троцкого связан не был и когда Троцкого с семьей (жена и старший сын уехали с ним) выслали из СССР, то Седов Сергей не захотел с ними выехать, остался в Советском Союзе, окончил институт и к моменту моего с ним знакомства работал доцентом Московского авиационного института...

Как я уже сказала, в марте 1935 года мы с Седовым расписались в загсе, а примерно через месяц он был арестован и сослан в Красноярск. 10 мая 1935 года я окончила Московский текстильный институт, поступила на работу в «Хлопкопроект», а в октябре 1935 года с работы рассчиталась и уехала в Красноярск к Седову».

«О ТОМ, КЕМ БЫЛ МОЙ ДЕД, Я УЗНАЛА ОТ ОТЧИМА, КОГДА ОН ВЕЗ МЕНЯ К МАМЕ В ПОСЕЛОК НЕДАЛЕКО ОТ МАГАДАНА»

Каждое письмо к вашей маме Сергей Седов начинал с нежных слов: «Милая моя Ресничка». Откуда это смешное прозвище?

У нее одна ресница была седая.

- Сергей Седов успел узнать о том, что у него родилась дочь?

Зная приблизительно срок моего появления на свет, он прислал телеграмму, в которой поздравил маму с рождением ребенка. В анкете арестованного от 22 апреля 1937 года в графе «Семья» Сергей писал: «Жена - Г. М. Рубинштейн и с нею дочь, 1 год». Имени моего он, по-видимому, не знал.

Ваши бабушка и дедушка по материнской линии заменили вам родителей, всегда были рядом с вами. Они рассказывали вам правду о Сергее Седове, о Троцком?

Я не спрашивала их ни о чем, я чувствовала, что это будут неудобные вопросы.

- А как они относились к Троцкому?

Мы об этом никогда не говорили. Но я знаю, что бабушка с дедушкой были против маминого брака с моим отцом.

- А Троцкий и Наталья Седова одобряли этот брак?

С моей мамой они знакомы не были - их тогда уже выслали из СССР. Из писем дед и бабушка узнали о том, что с Лелей (первая жена Сергея Седова. - Авт. ) Сергей расстался и собирается жениться на другой женщине. Знали они и о бытовых трудностях влюбленных, которым негде было жить.

- Как сложилась мамина судьба?

Она отбыла срок, но еще оставалась на Колыме. Там работала бухгалтером, вышла замуж за Алана Мерка, выходца из дальневосточных эстонских переселенцев, арестованного еще студентом. После возвращения с Колымы они жили в Таллинне. Кстати, правду о том, кем был мой дед (Лев Троцкий. - Авт. ) , я узнала именно от отчима, когда он вез меня к маме в поселок Ягодное в 540 километрах от Магадана.

- Это было ваше решение - поехать к маме на Колыму? Или другого выбора не было?

Какой у меня был выбор? В 1951-м мои бабушка и дедушка как «социально опасные элементы» были высланы из Москвы и отправлены на поселение в Омскую область, в райцентр Усть-Тарка. На пять лет. Меня отправили с ними под конвоем. Дедушке было 72 года, бабушке - 67, а мне - 14. Паспорта в сельской местности не выдавали, и через год мой отчим, впервые ехавший в отпуск с Колымы, заехал за мной и увез к маме.

Из книги Юлии Аксельрод «Лев Троцкий и его семья».

«Это было 10 мая 1951 года. Бабушка с дедушкой в этот вечер вернулись из театра (не столь уж частое событие по тем временам). Помню, пока обыскивали квартиру, бабушка все допытывалась у дедушки: «Миша, что ты сделал? Скажи мне, что ты сделал, Миша?». - «Я ничего не сделал», - снова и снова повторял дедушка.

Жизнь в Усть-Тарке была крайне убогая. Очередь за хлебом приходилось занимать с ночи. У хозяйки избы, которая сдала нам место на полу, имелся всего лишь один чугунок. В нем она готовила еду и для себя, и для скотины. По улицам поселка жадно рыскали оголодавшие колхозные свиньи».

- Что еще запомнилось вам из ссыльного детства?

Помню, что в избе, где мы жили, - не изба даже, а саманный домик, маленький такой, квадратов 20, не больше - то и дело распахивалась дверь: одна баба заглянет, потом другая, третья... Бабушка спрашивает: «Что тебе нужно?». - «Ничего, - отвечает, - просто поглядеть».

Усть-Тарка, Омская область...По дороге в Красноярск в августе 1935-го Сергей Седов тоже проезжал через эти края. Между его и вашей ссылкой - 16 лет. Это же как долго люди жили в страхе, не зная, на кого укажет стрелка адской рулетки. После смерти Сталина бабушка с дедушкой вернулись в Москву?

Их амнистировали в 1953-м, но в Москве им жить запрещалось. Поселились в дальнем Подмосковье, в городке Александрове. В ссылке они задержались почти на год, потому что ехать было опасно - в это время на свободу вышли сотни тысяч заключенных, в том числе и уголовники. Бандиты бесчинствовали на железных дорогах из Сибири в центр. Через год после возвращения из ссылки дедушка Миша умер. Со временем мы с бабушкой перебрались в Москву, где я училась и работала.

Знали ли о вашем существовании ваши другие дед и бабушка - Лев Троцкий и Наталья Седова, находившиеся в изгнании?

О моем существовании в декабре 1950-го Наталье Ивановне написал историк Борис Николаевский - он в то время занимался перемещенными лицами. В письме он рассказал о бывшей заключенной-колымчанке (имени своего она раскрывать не хотела), знавшей, видимо, мою мать. Эта женщина очень точно описала Николаевскому все, что произошло с нашей семьей с 1934-го по 1946-й.

- А об аресте Сергея знали?

Да - из газеты. Из той же газеты «Правда», которую я прочла 50 лет спустя.

Из дневников Льва Троцкого.

«Наташу томит мысль о том, как тяжело чувствует себя Сережа в тюрьме (если он в тюрьме), - не кажется ли ему, что мы как бы забыли его, предоставили собственной участи. Если он в концентрационном лагере, на что надеяться ему? Он не может вести себя лучше, чем вел себя в качестве молодого профессора в своем институте...

«Может быть, они просто забыли о нем за последние годы, а теперь вдруг вспомнили, что у них есть такой клад, и решили соорудить на этом новое большое дело...». Это опять мысли Наташи. Она спросила меня, думаю ли я, что Сталин в курсе дела. Я ответил, что такие «дела» никогда не проходят мимо него, - в такого рода делах ведь, собственно, и состоит его специальность».

Судя по тому, что в 1956-м Наталья Седова письменно обратилась к Ворошилову с просьбой пролить свет на судьбу Сергея, точной информации о его расстреле у них с Троцким не было?

Они могли только догадываться о судьбе сына, надеялись на то, что он сослан без права переписки, но все-таки жив.

Из письма Натальи Седовой Клименту Ворошилову.

«Прошло 20 лет с тех пор, как мы узнали, что Сергей был арестован. В течение всего этого времени прямого сообщения ни о его пребывании, ни о его судьбе я не имела... Обращаясь к Вам с этим запросом в слабой надежде, что мой сын остался в живых и, быть может, находится среди освобожденных после пересмотра его дела...».

«БАНДА СИКЕЙРОСА ВЫПУСТИЛА 200 ПУЛЬ В ОКНО СПАЛЬНИ ТРОЦКОГО»

- Что вы знаете о вашей бабушке Наталье Ивановне?

Очень немногое. Отец ее как будто был из казаков, а мать - из польских дворян. Дмитрий Волкогонов, писавший биографию Троцкого, утверждает, что они были обеспеченными людьми, поэтому Наталья училась в Харьковском институте благородных девиц. А ее оттуда исключили - за участие в революционном движении. Продолжала обучение Наталья уже в Женеве, потом в Париже. Там они с Троцким и познакомились в 1903 году на выставке в Париже.

- Наталья Ивановна пережила Троцкого на 22 года. Вам довелось познакомиться с бабушкой хотя бы в письмах?

Нет, мы не переписывались никогда. О том, что в 1962-м она умерла в Париже, куда уехала от одиночества и где у нее оставались какие-то подруги, я узнала гораздо позже от моего двоюродного брата Эстебана Волкова, который живет в Мехико.

- Того самого, что едва не погиб во время покушения на Троцкого?

Того самого. Это сын Зинаиды, дочери Троцкого от первого брака. Он жил в доме деда. Когда в мае 1940 года банда Сикейроса выпустила в окно спальни Троцкого около 200 пуль, запросто могли погибнуть и Всеволод, и Наталья Седова.

Из интервью Эстебана Волкова «Российской газете», включенного в книгу Юлии Аксельрод «Троцкий и его семья».

«Это было в четыре часа утра. Я спал в соседней комнате, слышал и видел, как они стреляли. У меня с тех пор на пальце ноги осталась небольшая царапина. Одна пуля прошла, задев край моей ступни. В то утро я проснулся, услышав шум. Быстро выскочил из своей комнаты, выбежал из дома и вбежал в помещение, где была охрана. Спустя небольшое время я услышал в доме голос моего дедушки. В тот момент он мне показался нисколько не испуганным, а даже радостным, будто ничего не случилось. Он был рад, что остался жив. После этого было небольшое собрание, на котором присутствовали все члены семьи, охранники и секретарь. Мы долго обсуждали то, что произошло, и то, как это могло случиться при наличии охраны.

Всем было очень грустно оттого, что нападавшие похитили одного человека из охраны. Это был Шел Нохард.

Теперь, после того как открыли все архивы, доказано, что он был шпионом и работал на врагов Троцкого.

В то время все присутствующие были уверены, что в охране только преданные люди. Никто не мог допустить мысли, что Сталин на таком большом расстоянии может угрожать жизни Троцкого. Также невероятно и то, что Рамон Меркадер проник в наш круг.

«РГ»: - Что вы знаете о том втором покушении, которое было уже 20 августа 1940 года? Что за человек был Рамон Меркадер? Как он появился в доме Троцкого?

Волков: - Рамон Меркадер был очень близок и предан своей матери. Фактически она им управляла. Его мать Карин Меркадер имела тесную связь с одним из агентов НКВД полковником Этингоном. Они сумели внушить ему ненависть к троцкизму. Рамон Меркадер завел флирт с молодой девушкой, секретарем Троцкого. Он постепенно завоевал доверие всего дома. И стал человеком нашего круга. Он никогда не проявлял интереса к тому, чтобы иметь прямые отношения с Троцким. Однажды он попросил, чтобы Троцкий посмотрел политическую статью, которую он написал. И конечно, Троцкий, ничего не подозревая, согласился и попал в засаду. Ну а остальное вы знаете.

«РГ»: - Как вы пережили смерть дедушки?

Волков: - Прошло много лет. Я сам уже прожил жизнь. Дедушка был мне и дедом, и отцом. Я очень переживал тогда... Сейчас, спустя много времени, я смотрю на ту борьбу, которую вел Леон Троцкий с бюрократией сталинизма, и понимаю, что ему было не суждено умереть от старости у себя в постели. И так получилось, что он умер фактически в окопах, борясь за свои идеи...

«РГ»: - Как перенесла смерть Троцкого его супруга Наталия Седова?

Волков: - Для нее все это было очень тяжело. Прошло много-много лет, прежде чем мы смогли увидеть улыбку на ее лице. Я помню, как она ходила по дому, совершенно отрешенная, покачиваясь из стороны в сторону. Ее взгляд говорил о том, что она находится не в этом мире. То, что моя семья жила в этом доме, немного скрашивало ее горе.

«РГ»: - Сколько лет семья жила после убийства Троцкого в этом доме?

Волков: - 30 лет. Здесь я женился, у меня родились дети и выросли».

«Я УЕХАЛА ИЗ СССР, ПОТОМУ ЧТО ВО ВСЕХ ДОКУМЕНТАХ ДОЛЖНА БЫЛА ПИСАТЬ: «ЕВРЕЙКА»

- Юлия, а как сложилась судьба дочерей Троцкого?

Трагически. Нина в Москве умерла от туберкулеза в возрасте 26 лет. Перед этим ее исключили из партии и выгнали с работы. «Ее муж, Ман Невельсон, - писала в воспоминаниях Наталья Седова, - был в ссылке или в тюрьме, где показал необычайную смелость: его бесстрашное открытое письмо Сталину передавалось из рук в руки... Никто ничего не слышал о нем». У Нины осталось двое детей, которых взяла к себе их бабушка Александра Соколовская. В 1938-м она бесследно исчезла в лагерях (была расстреляна. - Прим. ред. ), и ее внуки тоже.

Старшая дочь Троцкого Зинаида, мать Эстебана Волкова, поначалу жила с Троцким и Седовой в Турции, но ничего хорошего из этого не вышло - они все время ссорились. Зинаида явно была не в себе. Наталья Ивановна спрашивала в письмах к Сергею, можно ли отправить ее в Москву обратно? Сергей отвечал, что жить ей негде, что квартира ее пропала и что по здоровью работать она все равно не сможет. А потом Зинаида была лишена советского гражданства и в конце концов покончила с собой в Берлине, где ей отказали в продлении визы. Пока Эстебан находился в школе, Зина заперлась в комнате, которую снимала у хозяйки, и открыла газ...

После этого Эстебан стал жить в доме деда. Муж Зинаиды Платон Волков в это время отбывал наказание в очередной ссылке. Сестра Эстебана по матери, Александра Моглина (дочь Зинаиды от первого брака), оставалась в России. Спустя 10 лет после убийства Троцкого о его внучке вдруг вспомнили и выслали в Казахстан.

Из книги Юлии Аксельрод «Лев Троцкий и его семья».

Воспоминания Натальи Верхолаз.

«Я увидела ее впервые в 1950 году. В передней молодежного общежития неподвижно сидела прелестная девушка. По ее бледному лицу медленно катились слезы. Они их не вытирала. Я невольно попыталась ее успокоить, увести в свою комнату, но она сказала, что должна ждать здесь, за ней придут, что она сюда, в Балхаш, сослана и что ее зовут Саша Моглина...

Очень я обрадовалась, когда Саша пришла к нам работать в конструкторское бюро главного механика завода проката цветных металлов. Где и что она окончила, я не знаю, кажется, в Москве, но она была инженером-механиком. И более добросовестного работника я не встречала. Ни в работе, ни в быту, когда каждый склонен немного пожалеть себя - кто по лени, кто по болезни, - она не давала себе спуску даже в мелочах. Теперь я думаю, что это было из протеста против безудержной, грязной клеветы на людей, которых она знала как людей чести и верности высоким идеалам.

Хотя нет, не только из протеста. Чувствовалось, что она просто любит свою работу. Я почувствовала родственную душу, и мы довольно скоро сблизились.

Однажды, когда мы возвращались из кино (фильм был о войне, совершенно потрясающий), она задумчиво сказала, что лично ни в чем не виновата, а в тюрьме была и теперь сослана из-за бабушки - крупной участницы революции 17-го года. Но если так нужно было для народа и для победы, то она, Саша, со своей судьбой согласна.

О тюрьме Саша сказала, что самое страшное там - это безграничная власть и торжество безнаказанности подонков и своя совершенная беспомощность».

- Правда ли, что Льва Львовича Седова, старшего сына, любимца Троцкого, из Москвы не высылали - в Казахстан, а затем и за границу с отцом и матерью он поехал добровольно, оставив по этой причине свою семью?

- Троцкий писал об этом: «Зимою 1927 года, когда начался полицейский разгром оппозиции, Льву истекал 22-й год. У него был уже ребенок, и он с гордостью приносил нам его показывать в Кремль. Ни минуты не колеблясь, однако, Лев решил оторваться от своей молодой семьи и школы, чтобы разделить нашу участь в Центральной Азии. Он действовал не только как сын, но прежде всего как единомышленник: надо было во что бы то ни стало обеспечить нашу связь с Москвой».

Его жена Аня не захотела уезжать из Москвы. Сергей Седов поддерживал их, и, судя по письмам, они с Сергеем одно время даже съехались - просто как родственники. Потом Аню расстреляли, и сын ее Люлик, Льва Седова сын, наверное, тоже погиб. Лев был правой рукой Троцкого, фанатичным поклонником его идей, выполняя его поручения, ездил по европейским столицам, издавал «Бюллетень оппозиции» - в Париже, затем в Берлине. И не раз замечал за собой слежку...

Лев умер 16 февраля 1938 года при загадочных обстоятельствах, оставляющих, однако, мало сомнений в том, что это дело рук агентуры Ежова.

...8 февраля 1938 года у Седова начался сильный приступ аппендицита. Пока Этьен (настоящее имя - Марк Зборовский, агент органов внешней разведки СССР, внедрившийся в окружение Льва Седова и ставший его ближайшим помощником. - Авт.) звонил по частным клиникам, Лев написал последнее письмо, которое просил вскрыть лишь «в крайнем случае». Уже после обеда больному сделали операцию в клинике русских эмигрантов. Все прошло благополучно, дело быстро шло на поправку. Седов уже ходил и готовился выписаться из клиники. Однако через четыре дня у него вдруг наступило резкое ухудшение. Появились признаки отравления. После страшной агонии, когда врачи были уже бессильны, старший сын Троцкого - последний из четырех его детей - скончался. Ему было только 32 года...

- Троцкий был уверен в том, что Льва уничтожили?

Об этом можно судить со слов самого Троцкого. В его статье «Лев Седов: сын, друг, борец» есть такие строки: «Первое и естественное предположение: его отравили. Найти доступ ко Льву, к его одежде, его пище для агентов Сталина не представляло большого труда».

- Юлия, 30 с лишним лет назад вы эмигрировали из СССР в США. У вас для этого были особенные причины?

В 16 лет наш сын Вадим (в детстве он, кстати, долго не хотел говорить, и первые слова, которые произнес, были: «Дедушка Ленин») получил паспорт. В пятой графе большими буквами было записано: «Еврей». Его отец, тоже еврей, сказал: «Мы должны уехать». И мы уехали.

Из книги Юлии Аксельрод «Троцкий и его семья».

«Я родилась в 1936 году, и у меня во всех документах было написано: «Еврейка». Я никогда не могла понять, почему. По «содержанию своего характера» я не была еврейкой и таковой себя никогда не чувствовала.

Я уехала из СССР потому, что во всех документах должна была писать: «еврейка», уехала потому, что никогда ни на что, даже на самое необходимое, не хватало денег, уехала потому, что очень хотела высунуть голову за железный занавес и посмотреть, что за ним делается».

«ПРОКЛЯТИЕ ЕГО ИМЕНИ ДАВИЛО НА МОЮ ПСИХИКУ В ТЕЧЕНИЕ ВСЕХ ЛЕТ СОЗНАТЕЛЬНОЙ ЖИЗНИ»

Вскоре после эмиграции в США вы случайно попали на митинг, приуроченный к 100-летию Троцкого. Ваше появление там стало сенсацией?

Это был университетский митинг, о проведении которого я узнала из плаката - на нем была изображена красная звезда, портрет Ленина и человека, которого я приняла за Калинина. Но этим человеком оказался мой дед. На митинге поначалу я чувствовала себя внучкой не Троцкого, а «лейтенанта Шмидта». Мою причастность к Троцкому могли доказать только письма отца к маме, но их тогда у меня еще не было - позже друзья присылали мне эти письма по одному с большими интервалами и с разных почтовых отделений. Я все-таки решилась подойти к организаторам митинга. Мне, на удивление, поверили сразу и познакомили с Гарольдом Робинсом, бывшим телохранителем Троцкого, с которым мы сразу подружились, а потом еще стали соседями по Бруклину.

«Из частого общения с Гарольдом я уяснила, что он остался убежденным приверженцем идей Троцкого и все еще верил в скорое наступление мировой революции. И хотя он был моим лучшим другом, за революционные призывы я готова была его убить. Он вполне серьезно советовал мне штудировать Маркса и Энгельса, а я кричала ему, что это чтение еще в институте мне обрыдло и что хватит с меня такой свободы, которая вся состоит из осознанной необходимости, и пусть он лучше скажет, куда нам всем драпать, если мировая революция действительно наступит.

Гарольд как-то привез ко мне в бруклинскую квартиру моего кузена Всеволода (он же Эстебан) Волкова. По приглашению Севы я побывала в Мексике и увидела старый дом в Койоакане.

Я ходила по этому дому, рассматривала висевшие в кабинете фотографии хозяина дома и пыталась представить себе Льва Давидовича просто человеком и собственным дедом. Но - тщетно. Проклятие его имени давило на мою психику в течение всех лет моей сознательной жизни в Советском Союзе, и даже в Койоакане я еще не могла стряхнуть с себя мистику предрассудков».

- С двоюродным братом - Эстебаном Волковым - вы сегодня общаетесь?

Нет, не общаемся. У них своя жизнь. На письма Сева никому не отвечает.

- Об Америке в своей книге вы пишете с большой теплотой...

Первое время мне было очень трудно. Я испытывала чувство одиночества, к которому оказалась абсолютно не готова. Пришлось обратиться за помощью к невропатологу, но услышала в ответ, что со своими проблемами должна справляться сама. Мне не выписали никаких лекарств - во избежание зависимости. А из Москвы кое-кто мне писал: «Твои письма нужно публиковать в «Правде». Всем в Америке хорошо, а тебе - нет». Я искала общения и находила его, но вскоре понимала, что люди эти мне чужие. Постепенно я не только привыкла к одиночеству, но и полюбила его.

- А к России теплые чувства у вас остались?

Я расскажу вам одну историю. Это и будет ответом на ваш вопрос о моем отношении к России. Однажды мы гуляли русскоязычной компанией в нашем парке в Нью-Джерси, вокруг озера, и одна из моих знакомых, по имени Валентина, рассказывала о своей эвакуации во время войны. Ее отец воевал, а мама с тремя детьми - четырехлетней Валей и двумя мальчиками, пяти лет и восьми месяцев, - ехали в эвакуацию, в Сибирь. Малыша в дороге кормить было нечем, он умер без молока, и когда поезд остановился, мать вышла, чтобы оставить сверток с маленьким тельцем на станции. Вдруг поезд тронулся, и Валентина со старшим братом увидели в окно, как мама их, уже без свертка, со всех ног бежит за поездом.

Дослушав историю до этого момента, я закричала: «Прекрати, прекрати, я не могу больше слушать!». Не знаю, что со мной случилось, - ведь я знала, что старший брат Валентины жив, что он эмигрировал в Германию, я видела фото ее матери, и значит, они не расстались тогда, на станции. Но я не могла это слушать... А потом пришла домой, позвонила Валентине и попросила ее рассказать историю до конца. Оказалось, поезд переехал на другой путь, и мама их знала об этом. Они остались вместе. Но многие терялись навсегда. Я помню это щемящее чувство: Россия, моя страна, большая, трагичная, богатая и бедная, через нее проходят 11 часовых поясов. Моя страна, понимаете?

«Я ТАК НИГДЕ И НЕ НАШЛА РАЗУМНОГО ОБЪЯСНЕНИЯ, ЧТО ТАКОЕ НАЦИОНАЛЬНОСТЬ»

Уже восемь лет, как вы живете в Израиле. Судя по вашим впечатлениям об этой стране, описанным в книге, и тому, что предшествовало вашему переезду из США в Израиль, отношения с исторической родиной у вас непростые...

Во-первых, по моему, хоть и не просвещенному, мнению, никто ни на что не имеет права после двух тысяч лет отсутствия на этой земле. Во-вторых, я так нигде и не нашла разумного объяснения, что такое национальность. С моим сыном я еще одной национальности, но с внуками и правнуками - разной.

Одно время в израильских газетах обсуждались научные работы, доказывающие, что все евреи имеют общий генетический маркер. Может, это и есть определение национальности? Нашу семью представители «Сохнута» (Всемирная еврейская организация. - Прим. ред. ) стали вербовать уже в Вене, где была первая остановка по дороге в США. Лично мне обещали работу по специальности, при этом пугали, что в США меня ждет лишь участь упаковщицы продуктов в супермаркете. Хотя уже через три месяца после приезда в США я, инженер-химик, работала по специальности на лакокрасочном заводе в Бруклине. В общем, я сказала, что еду только в Америку. После этого мы оказались в Италии, где четыре месяца ждали оформления документов.

Из Рима мой сын попал на экскурсию в Израиль, где ему очень понравилось, и он решил там остаться. Вернулся к нам он только потому, что тогда ему еще не было 18 лет. Но вернулся ненадолго. Хасиды из любавичской синагоги Crown Hights (это такой район в Бруклине) обработали его так, что он пошел учиться в иешиву, а уже через год уехал в Израиль. Я прожила в США 25 лет, а в 2004-м уехала к сыну. Заметьте, к сыну, а не в Израиль. Я остаюсь американской гражданкой с постоянным видом на жительство в Израиле. И считаю, что весь этот пафос о возвращении, репатриации просто демагогия.

Тем не менее теперь вы вместе, у вас большая семья, много внуков и правнуков. Все они родились в Израиле. Но хоть кто-то из них знает русский?

Внуки не знают русского, и на английском, кстати, тоже не говорят. Религиозные школы дают очень мало знаний по физике, математике, иностранному языку. Телевидение можно смотреть только местное. Но у многих вообще телевизора нет. Телевизор может дать детям понимание того, что на земле есть нечто более интересное, чем то, чему их учат, а этого допустить никак нельзя. А вообще, мы редко собираемся семьей, за одним столом. Надо знать жизнь Израиля, чтобы понять: это практически невозможно.

Не так давно семья сына переехала значительно дальше от Иерусалима. Теперь я могу приезжать к нему только два-три раза в год, так как в пятницу автобусное движение прекращается рано и я не успеваю обернуться туда и назад. Когда сын жил в религиозном районе, я ездила к нему только на заднем сиденье, потому что передние - для мужчин. Теперь я езжу в бронированном автобусе, поскольку сын живет на «спорных» территориях.

- Чего еще вы не приемлете в Израиле?

Меня всегда поражает такая картина: идет по улице молодая женщина, впереди себя толкает детскую коляску, в которой сидят двое - побольше и поменьше, а с двух сторон за эту коляску держатся еще двое, а сама она на девятом месяце. В Израиле рожать детей - это профессия. Хорошо это или плохо, я не знаю. Но они не воспитывают детей. Если я пытаюсь делать какие-то замечания по части воспитания внуков и правнуков, моя невестка отвечает: «Ничего, пусть младшие учатся у старших». Но ни один из внуков не получил сертификат об окончании школы. Двое мальчишек окончили школу, но аттестата не имеют. Одному из них 24 года, у него уже трое детей. В религиозных семьях рано вступают в браки, и это поддерживается руководством общины. Молодые люди не успевают получить профессию, они будут жить на грани нищеты, им будет трудно обеспечить семью. Но это на руку религиозному руководству - ведь зависимые люди более покладисты.

- А ваш сын - он только служит Богу или у него есть специальность?

Он простой работяга - сварщик. Недавно, в свои 50, поступил в университет - учится на инженера. Почему он не сделал этого раньше, не понимаю. Не думаю, что кто-то возьмет его на работу с инженерным дипломом в таком возрасте.

- Вадиму интересна история Троцкого?

Абсолютно не интересна. А внукам тем более. Они даже не найдут Россию на карте.

- Вы делитесь с сыном своими впечатлениями об Израиле?

Стараюсь удержаться от этого, чтобы не осложнять отношений. Мы вообще с ним на полюсах. Сегодня вот прислал мне видеоролик, восхваляющий Израиль.

- Еще надеется влюбить вас в эту страну...

Нет, он понимает, что в Израиле мне плохо и физически, и морально. Как это у Губермана? «От шабата до шабата брат обманывает брата»... Могу дать совет от себя: нужно всегда внимательно пересчитывать сдачу. Обман здесь очень широко распространен, и бороться с этим практически невозможно.

Из книги Юлии Аксельрод «Троцкий и его семья»:

«Я считаю сына последним представителем нашей, когда-то большой, семьи. Он последний, кто знает и помнит, кто такие Толстой и Чехов, из-за которых его прабабки не хотели покидать Россию. (Кстати, собрания сочинений и того и другого я не раз видела около помоек, где в Израиле принято складывать вещи, ставшие ненужными. Старики вымирают, и читать некому). Все шестеро детей моего сына и внуки, нынешние и будущие, уже никакого отношения к моей семье не имеют. Это представители йеменско-израильской цивилизации, это другой мир, входить в который я не могу и не хочу.

...Израиль очень напоминает мне СССР моего времени: здесь, как и там, мне пытаются вдолбить что-то, с чем я никак не могла и не могу согласиться.

...Недавно на рынке в Иерусалиме, в ходе дискуссии по поводу небольшой торговой операции, хозяин кондитерской лавочки толкнул меня в спину и крикнул: «Убирайся в свою Россию!». ...Более 30 лет назад в сходных обстоятельствах мне советовали убираться в свой Израиль».

Судьба сыновей Льва Троцкого

Семен КИПЕРМАН , Хайфа

В многочисленных книгах и статьях о Л.Троцком авторы указывают на трагическую участь, постигшую всех его детей (дочерей Зины и Нины от первой жены Александры Соколовской и сыновей Льва и Сергея от второй, Натальи Седовой), а также многочисленных родственников.

Биографическая справка свидетельствует, что Лев Львович Седов-старший сын Льва Троцкого и Натальи Седовой родился 24 февраля 1906 года. На втором году своей жизни Лев оказывался с родителями в венской эмиграции. Здесь, в марте 1908-го, у него родился младший брат Сергей. С детских лет братья знали немецкий язык. В Вене Лев впервые пошел в школу.

С началом Первой мировой войны, во избежание интернирования, Троцкий с семьей оставил Вену и уехал в Швейцарию, затем во Францию и в Америку. В Россию они вернулись только в мае 1917 года, когда Льву исполнилось 11 лет, а Сергею — 9.

В юном возрасте братья увлеклись политикой. Лев Седов нередко отстаивал свои взгляды в споре со сверстниками в школе. Братья взяли фамилию матери, не желая пользоваться никакими преимуществами, которые могло бы дать им громкое в то время имя отца. Братья поддерживали хорошие отношения со старшими сводными сестрами Зиной и Ниной, которые тоже были заражены политикой.

После Октябрьской революции 1917 года Лев воспитывался вне отцовского дома, самостоятельно стал активным участником троцкистского движения. В 1919 году Лев Седов вступил в РКСМ, в качестве уже студента МВТУ перешел из кремлевской квартиры родителей в студенческое общежитие. Родители не препятствовали решению старшего сына начать самостоятельную жизнь. Лев всегда разделял политические взгляды своего отца. В обстановке сложившейся внутрипартийной ситуации, когда перед каждым коммунистом встал вопрос определения своей позиции, Лев без колебаний стал последовательным участником оппозиционного движения.

В конце января 1928 года, после высылки Троцкого из Москвы, его с женой и сыном Львом привезли в Алма-Ату — тогда заштатный провинциальный город на окраине страны, где ему предстояло пробыть год (см.: Дм. Волкогонов. "Троцкий". М., 1994, с. 95).

Здесь Лев вел канцелярию — учет приходивших писем, отправку ответов ссыльного отца. А связь Льва Троцкого с внешним миром, его переписка была весьма значительной. Однако специальная группа из ОГПУ просматривала, изучала, копировала, обобщала всю корреспонденцию и через наркома внутренних дел Менжинского докладывала Сталину.

Читая обзоры своей тайной полиции, Сталин все более приходил к убеждению "положить конец" какой-либо политической деятельности троцкистов на территории СССР (см.: указ. раб., с. 98). По приказу Сталина были "проработаны" адреса депортации. Многие страны отказывались принять Троцкого. Наконец остановились на Турции.

10 февраля 1929 года особый поезд, несколько вагонов которого занимали агенты ГПУ, привез Троцкого с женой и Львом в Одессу, откуда они должны были отбыть в Турцию. Здесь они попрощались с Сергеем и невесткой. Это было прощание навсегда.

В Константинополь Троцкий с женой и сыном прибыли на пароходе "Ильич" в сопровождении четырех сотрудников ОГПУ. На первое время он поселился с семьей в советском консульстве. Но статьи Троцкого, появлявшиеся в печати западных стран и направленные против Сталина, вызывали у "вождя народов" ярость. Последовал приказ консулу изгнать Троцкого. По подсказке одного из сотрудников, ранее служившего под началом Троцкого на фронте, последний перебрался на небольшой и относительно безопасный остров Принкино, расположенный недалеко от Константинополя. Но и там продолжал писать статьи, которые отправлял в различные газеты.

Сын Лев тяготился без дела, скучал по семье. На семейном совете было решено поддержать намерение сына поехать в Москву и действовать там по обстановке, остаться или вместе с семьей приехать к отцу и одновременно узнать о судьбе Сергея. Лев съездил в советское консульство, чтобы запросить разрешение на возвращение в Москву. Ему обещали быстро ответить, но проходили недели, а представительство молчало.

Отец помог написать заявление: одно в коллегию ОГПУ, копию в Президиум ЦИК СССР. Пересланное консульством письмо поступило к Енукидзе, который лично доложил Сталину. Последовал ответ:

"С ним все кончено. Как и с его семьей… Отказать".

Это означало, что сын Троцкого навсегда лишался возможности возвращения в Москву к своей семье.

После многочисленных запросов изгнанника Троцкого в западные страны о возможности переезда на жительство, только осенью 1932 года Дания разрешила ему с женой приехать на неделю для чтения лекций. Надежды на продолжительное пребывание в Копенгагене не увенчались успехом. Отказы следовали из Греции, Франции, Германии, Великобритании, США. Сталин предпринимал все возможные меры, чтобы не допустить предоставления ему политического убежища.

Свою ненависть к Сталину Троцкий продолжал выражать на страницах журнала "Бюллетень оппозиции", который начал издавать еще проживая на Принцевых островах. Все "Бюллетени" и другие зарубежные троцкистские издания доставлялись агентами ИНО НКВД Сталину.

Наконец, после продолжительных просьб, разочарований и надежд Троцкий с женой благодаря усилиям сторонника Троцкого Мориса Парижанина, который обратился к видному политическому деятелю Франции Эдуарду Эррио, получил разрешение на въезд во Францию.

В 1929 году Льву Седову удалось поселиться в Берлине, где он наладил издание "Бюллетеня оппозиции". Но после прихода нацистов к власти ему пришлось перебраться в Париж. Здесь Лев Седов развернул широкую деятельность в качестве редактора-издателя "Бюллетеня оппозиции". Еще в феврале 1932 года правительство СССР лишило советского гражданства не только Троцкого и его жену, но и сына Льва Седого и всех его родственников, бывших в то время за границей.

После прихода к власти нацистов "Бюллетень оппозиции" был сразу запрещен. Пришлось переезжать в Париж, где Лев сумел начать учебу на первом курсе физико-математического факультета в Сорбонне. Жил он в нужде, университетской наукой занимался урывками, но благодаря выдающимся способностям получил диплом.

Основное внимание Лев Седов уделял изданию "Бюллетеня". В Париже Лев Седов оказался под пристальным вниманием двух подразделений советских спецслужб: секретно-политического иностранного отдела Главного управления государственной безопасности НКВД СССР (см. подробно: И.Дамаскин. "Сталин и разведка". М., 2004).

Интернетовские данные говорят о том, что в Париже Лев Седов начал составлять "Красную книгу", в которой содержался анализ политических причин судебного подлога, затеянного Сталиным. При этом он опирался на идеи, которые содержались в книге Троцкого "Преданная революция". Седов писал, что в СССР ликвидировались завоевания Октябрьской революции.

"Революционный интернационализм заменен культом национальной государственности".

Подчеркивалось, что любому человеку, критически настроенному по отношению к сталинскому режиму, грозила зачастую не только тюрьма, а и немедленный расстрел. Значительное место отводилось разбору сфабрикованных процессов, которые были "построены на трупе Кирова". Приводились цифры уничтоженных по т.н. "Ленинградскому делу". Седов говорил о пытках, которым подвергались арестованные.

По инициативе ряда общественных организаций была создана Международная организация по расследованию московских процессов и обоснованности обвинений, выдвинутых на них против Троцкого. Комиссию, в которую вошли представители разных общественных и религиозных организаций, возглавил видный американский философ и педагог Джон Дьюи. После тщательных расследований 12 декабря 1937 года на митинге в Нью-Йорке Джон Дьюи огласил вердикт Комиссии:

"Московские процессы являются подлогами, а Троцкий и Седов невиновны" (см.: Дм. Волкогонов. Указ. раб., с. 210).

Сталин был, конечно, осведомлен о деятельности Льва Седова. Для Сталина после врага номер один — Троцкого — Л.Седов был одним из главных объектов деятельности парижской резидентуры НКВД.

Была поставлена задача внедрить в его окружение в Париже агента, который узнал бы о нем все. Им стал проживавший с семьей в Париже Марк Зборовский (агент Мак), который вращался в среде русских эмигрантов и легко согласился сотрудничать с советской разведкой, оплачивавшей его услуги.

Приступив к работе, Зборовский сумел через некоторое время стать личным секретарем Седова, добиться тесной связи. Лев поверил ему и передал "Этьену", как он его называл, ключ от своего почтового ящика, поручил просматривать приходящую почту и хранить у себя дома самое секретное досье архива Троцкого. Содержание всех разговоров "Этьена" с Седовым становились известными на Лубянке. Вскоре у "Этьена" оказался "маленький блокнотик" Седова, в котором имелись все адреса его единомышленников (см. подробно: И.Дамаскин. Указ. раб., с. 113-114).

В ноябре 1937 года Зборовский донес, что Седов, опасаясь внезапного покушения, составил завещание, в котором указал, где хранится его архив. Седов игнорировал неоднократные предупреждения друзей о неискренности Зборовского. Писали даже Троцкому в Мексику, что сын подвергается в Париже серьезной опасности и настаивали на его переезде в Мексику. Сам Седов считал Париж слишком важным постом, чтобы его можно было оставить. Между тем временами Лев Седов испытывал пессимистические настроения, о чем он писал родителям в Мексику, словно предчувствуя надвигающуюся трагедию.

Отец успокаивал сына, но не поддерживал идею о поездке в Мексику, полагая, что там он не будет в меньшей безопасности, чем во Франции. В США его вряд ли пустят. Отец не хотел, чтобы сын оказался затворником Койоакана.

По указанию отца Лев Седов приступил к работе по созыву Учредительной конференции IV Интернационала, которая должна была открыться летом 1938 года в Париже. НКВД было дано указание похитить Льва Седова. В последний момент этот приказ из Москвы был отменен. Впрочем, это не спасло Льва Седова.

В феврале 1938 года у него резко обострились боли в аппендиксе. В это время возле него оказался Этьен. Он предложил обратиться за помощью не во французскую больницу, чтобы не называть настоящую фамилию, а в частную клинику, в которой практиковали врачи из "общества репатриации русских граждан". Оперировал известный хирург и операция прошла успешно.

Но на следующий день медики застали его в коридоре клиники полураздетым с высокой температурой и обширным кровоподтёком в области разреза. Была проведена вторая операция. Но она не помогла, пациент скончался. Ему было 32 года.

Свое состояние после получения известия о смерти сына Троцкий описал в некрологе:

"16 февраля самый черный день в нашей личной жизни. Вместе с нашим мальчиком умерло все, что еще оставалось молодого в нас самих".

Под названием "ЛЕВ СЕДОВ. СЫН, ДРУГ, БОРЕЦ", потрясающий некролог был напечатан в "Бюллетене оппозиции", который, как пишет Волкогонов, и сегодня нельзя читать спокойно (см.: указ. раб., с. 169). В нем Троцкий прослеживает жизненный путь Льва Седова.

Некролог заканчивается словами:

"…Прощай, Лев! Прощай, милый и несравненный друг! Мы не думали с матерью, не ждали, что судьба возложит на нас еще и эту страшную работу: писать твой некролог. Мы жили в твердой уверенности, что еще после нас ты будешь продолжателем нашего общего дела. Но мы не сумели охранить тебя. Прощай, Лев! Мы завещаем твою безупречную память молодому поколению рабочих всего мира. Ты будешь жить по праву в сердцах всех тех, кто работает, страдает и борется за более светлый мир. Революционная молодежь всех стран! Прими от нас образ нашего Льва, усынови его, он заслуживает того, — и пусть отныне он незримо участвует в твоих боях, если судьба отказала ему в счастье участвовать в твоей последней победе".

В крематории Пэр-Лашэз состоялось сожжение тела Льва Седова. В похоронах приняли участие 1000 человек. Гроб был накрыт советским флагом. Присутствовавшие встретили автомобиль с флагом и пением "Интернационала".

Троцкий не сомневался, что смерть Л.Седова — дело рук НКВД. Характерно, что хирург, производивший операцию, отказался дать объяснения следователю, ссылаясь на профессиональную тайну.

"Если бы смерть Седова естественно и неизбежно вытекала из характера его болезни, — писал по этому поводу Троцкий, — то у хирурга не могло бы быть ни малейшего интереса или психологического побуждения отказываться от дачи необходимых разъяснений".

Доводы весьма убедительные.

Однако Павел Судоплатов в своих мемуарах писал, что к смерти Седова советские агенты не имели отношения. Между тем в 1956 году агент Марк Зборовский в своих показаниях в сенатской подкомиссии США вынужден был признать, что передал резиденту ГПУ сведения о болезни Седова и о клинике, в которую тот был помещен.

О последовавших событиях рассказано выше.

Не переставали Лев Троцкий и Наталья Седова беспокоиться о младшем сыне Сергее. Наталья Седова неоднократно отмечала, что в отличие от старшего сына Левы Сергей не проявлял внимания к политике.

Еще когда Троцкий жил в Кремле, 12-летний Сергей покинул отчий дом, заявив, что политика ему противна и не стал даже вступать в комсомол. В молодости Сергей предпочитал более легкие стороны жизни — спорт и развлечения, включая искусство. Он даже убежал с цирковой труппой почти на два года. Вернулся он домой только в 1927 году, когда наступил кризис в политической жизни отца. Детские увлечения Сергея сменились тягой к технике, он занимался математикой. Окончил Московский механический институт по специальности автомобилизм, позднее заинтересовался теплотехникой. Начал преподавать в автотракторном институте.

Естественно, он проявлял внимание к переживаниям родителей, испытывал тяготы, которые выпали на долю семьи. О январском (17) дне 1928 года, когда Троцкого насильно высылали из Москвы в Алма-Ату, Наталья Седова вспоминала:

"Едем по улицам Москвы. Сильный мороз. Сережа без шапки, не успел в спешке захватить ее, все без галош, без перчаток, ни одного чемодана, нет даже ручной сумки, все совсем налегке. Везут нас не на Казанский вокзал, а куда-то в другом направлении, оказывается, на Ярославский. Сережа делает попытку выскочить из автомобиля, чтобы забежать на службу к невестке и сообщить ей, что нас увозят. Агенты крепко схватили Сережу за руки и обратились к Л.Д. с просьбой уговорить его не выскакивать из автомобиля Прибыли на пустой вокзал. Агенты понесли Л.Д., как и из квартиры, на руках. Лева кричит одиноким железнодорожным рабочим: "Товарищи, смотрите, как несут т. Троцкого". Его схватил за воротник агент ГПУ… "Ишь, шпингалет", — воскликнул он нагло. Сережа ответил ему пощечиной опытного гимнаста" (см.: Дм. Волкогонов. Указ. раб., с. 93).

Спустя месяц пребывания в Алма-Ате Троцкий в одном из первых писем Карлу Радеку заметил:

"Вспоминал пророческие слова Сергея: "Не надо блока ни с Иосифом, ни с Григорием — Иосиф обманет, а Григорий убежит" (здесь имелся в виду Григорий Зиновьев — С.К.).

Знакомство с дневниковыми записями Троцкого показывает, что это единственное подобного рода упоминание о Сергее в его переписке с единомышленниками.

Позже, уже будучи выдворенным из России, Троцкий писал в дневнике:

"Все текущие "мизерии" личной жизни отступили на второй план перед тревогой за Сережу, А.Л., детей… В репрессивную политику Сталина мотивы личной мести всегда входили серьезной величиной".

В постоянной тревоге за детей иблизких Наталья Седова однажды спросила мужа, думает ли он, что Сталин в курсе дела. В ответ ей пришлось услышать, что такие "дела" никогда не проходят мимо него и что в такого рода делах, собственно, и состоит его специальность.

После того как Троцкий и все его родственники, пребывавшие в 1932 году за границей, были лишены советского гражданства, Сергей, живший в то время в Москве, оказался заложником семьи. Кремлевское руководство приняло решение не выпускать его из Союза. Это заведомо обрекало Сергея на гибель.

А ведь к тому времени Сергей, окончив механический институт, стал преподавателем, одним из авторов книги "Легкие газогенераторы автотранспортного типа" и, не достигнув еще 30 лет, получил ученое звание профессора.

Страх и тревога за Сергея особенно возросли после убийства Кирова, вызвавшего обострение политической ситуации в стране, аресты в различных кругах общественности. В одном из последних писем родителям в начале 1935 года Сергей заметил, что "вокруг него сгущаются тревожные слухи, а также общая ситуация оказывается крайне тяжелой, значительно более тяжелой, чем можно было представить…"

Последовавшее затем продолжительное отсутствие писем вызывало различные предположения у родителей. Приведем отдельные выдержки из дневниковых записей Л.Троцкого:

"От младшего сына, Сережи, профессора в технологическом институте, прекратились письма… Очевидно, и его выслали из Москвы. Если его действительно выслали, то и исключительно по мотивам мести: политических оснований быть не могло" (2.04. 1935 г.).

"Наталья сказала: "Они Сергея ни в коем случае не вышлют, они будут пытать его, чтоб добиться чего-нибудь, а затем уничтожат" (3.04. 1935 г.).

Тяжелые предчувствия не обманули родителей. 4 мая Сергей был арестован. Узнали они об этом в конце мая, получив от него весточку из тюрьмы. С помощью мужа Н.Седова написала обращение к международной общественности, деятелям культуры, в котором призывала "создать интернациональную комиссию из авторитетных людей, чтобы проверить все репрессии, связанные с убийством Кирова; попутно она внесла бы необходимый свет и в дело нашего сына".

Дм. Волкогонов отмечает, что в 1936 году это письмо-обращение, распространенное среди московского руководства, оказалось в руках партийного функционера Емельяна Ярославского, который хорошо знал обоих сыновей Льва Давидовича, но заступаться за младшего сына Троцкого не стал. Сей деятель считал сталинский террор естественным продолжением революционного процесса (см.: Дм. Волкогонов. Указ раб., с. 120).

О душевном состоянии родителей в те дни рассказывают записи в дневнике:

"…Я вспоминаю о Сереже всякий раз с острой болью. А Н. и не "вспоминает", она всегда носит глубокую скорбь в себе".

Н.Седова и Л.Троцкий укоряли себя в том, что сын мог думать, что был принесен ими в жертву.

Ольга Гребнер (первая жена Сергея) рассказывала Дм. Волкогонову:

"Пришли пятеро. Обыск длился несколько часов. Забрали книги Сергея, портрет отца. Увезли мужа на Лубянку. Был там два или три месяца. Насчитали ему статей… И шпионаж, и пособничество отцу, и вредительство… В общем, сослали в Сибирь… Он был обречен…".

Летом тридцать пятого Сергею удалось передать на волю небольшую открытку: "Везут на Север. Надолго. Прощай. Обнимаю".

В январе 1937 года "Правда" опубликовала статью "Сын Троцкого Сергей Седов пытался отравить рабочих генераторным газом". Выступавшие на митинге говорили: "У нас в качестве инженера подвизался сын Троцкого Сергей Седов. Этот отпрыск продавшегося фашизму отца пытался отравить газом большую группу рабочих завода".

На самом деле, судя по сохранившимся документам, однажды дежурный слесарь уснул в цехе, забыв перекрыть кран газофикатора. Цех наполнился газом. Утром пришли рабочие, открыли ворота и проветрили помещение. Тогда на происшествие не обратили внимания. Но в июле 1936 года Седова обвинили во вредительстве и в том, что он умышленно пытался отравить рабочих газом.

Говорили на митинге и о племяннике Зиновьева Заксе и их "покровителе" директоре завода Субботине… Архивные документы вскрыли действительные события, имевшие место до появления этой статьи.

После осуждения Сергей Седов как административный ссыльный в августе 1935 года оказался в Красноярске, где находился завод "Красмаша", директором которого был А.Субботин, близкий друг Г.Орджоникидзе.

До этого Субботин побывал в Москве и получил от А.Серебровского, заместителя Орджоникидзе и начальника Главзолота, задание государственной важности — впервые в стране освоить и наладить производство газогенераторных двигателей. Для этого замнаркома вручил Субботину книгу "Легкие газогенераторы автотракторного типа".

По возвращении в Красноярск Субботин обнаружил одного из ее авторов С.Л.Седова, который пришел проситься принять на работу. Он не скрывал, что его отец — Троцкий. Хотя специалисты по газогенераторам были нужны, директор не решился принять его до получения на это особого разрешения. Лишь после согласования с первым секретарем крайкома партии и управления НКВД края Сергей был зачислен в штат завода.

В приказе от 21 сентября 1935 года указывалось: "Для руководства по газогенераторным установкам назначить в эксплуатационный отдел инженера Седова Сергея Львовича. Начальник строительства и директор завода А.Субботин" (за что потом и поплатился жизнью). Инженеру Седову был определен оклад в 750 рублей в месяц.

Прибывший вскоре в Красноярск Серебровский (впоследствии расстрелян как враг народа — С.К.) посчитал, что Сергей — фигура не совсем удачная, но высказал возможность использовать его как специалиста, для чего следовало создать техническое бюро для ссыльных под наблюдением НКВД. Бюро не создали, но решили использовать инженера Седова не в штате, а по договору.

С августа 1935 года Сергей в Красноярске снимал комнату, пока решался вопрос о приеме на работу.

Ветераны "Красмаша" свидетельствовали, что Сергей Седов отличался общительным характером, доброжелательностью, азартно играл в заводской футбольной команде. Ему "доверили читать лекции рабочим". В октябре 1935 года ему поручили изготовить новый газогенераторный двигатель к открытию навигации 1936 года. В то же время к Седову был приставлен помощником соглядатай, некий Рокотов. Первые испытания нового газогенератора показали положительные результаты.

Женой Седова была Генриетта Михайловна Рубинштейн (в ссылке Сергей женился вторично). Там они прожили вместе семь счастливых месяцев. А в мае тридцать шестого их разлучили. На шестом месяце беременности Генриетта часами ходила под окнами красноярской тюрьмы. В конце мая по сфабрикованному обвинению в попытке отравить рабочих Сергей Седов был осужден в контрреволюционной деятельности и отправлен в "Ухтпечлаг".

Вторично он стал жертвой несправедливых репрессий. Первый раз в Москве в связи с "Кремлевским делом", по которому были осуждены 110 человек во главе с Л.Каменевым (июль, 1935). Тогда Седову инкриминировали "контрреволюционную деятельность" и сослали в Сибирь.

В апреле следующего года Сергея вернули в красноярскую тюрьму. Любопытный штрих, характеризующий следователей, занимавшихся делом Седова. Их раздражали многие детали его биографии, не имевшие отношения к предъявляемому обвинению: длительное пребывание за границей (Австрия, Швейцария, Франция, США, Англия), знание французского, русско-еврейская национальность — так он писал. В графе "занятие родителей" он указывал: "Политика".

"Список" Красноярского УНКВД был 3 октября 1937 года завизирован Сталиным, Молотовым и Кагановичем. Выездная сессия Военной коллегии Верховного суда 29 октября 1937 года в закрытом судебном заседании, длившегося 15 минут, без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей на основании статей: 58-8,59-9,58-11 УК РСФСР приговорила Сергея Седова к высшей мере наказания. В полночь приговор был приведен в исполнение.

Так трагически оборвалась жизнь молодого ученого С.Л.Седова-Троцкого, "единственная вина которого состояла в том, что он имел несчастье быть сыном главного еретика".

Генриетта возвратилась в Москву и 21 августа тридцать шестого года родила дочку Юлию, так никогда и не увидевшую живым своего отца.

В 1937 году жена Сергея Седова Генриетта, как член семьи врагов народа, была арестована и этапирована на Колыму, где пробыла более десяти лет, а затем до шестидесятого года находилась на поселении в поселке Ягодное (под Магаданом).

Их дочь, Юлия, которой после ареста мамы едва исполнился год, жила с родителями Генриетты. Но в 1951 году дедушку и бабушку тоже сослали, и Юлия оказалась в Сибири, а затем перебралась к матери в Ягодное. Однажды Генриетта призналась дочери, что за всю жизнь была счастлива лишь те семь месяцев, которые провела с её отцом Сергеем в Красноярске, и никогда не раскаивалась в своем решении последовать за любимым. Она не дожила до реабилитации мужа. Умерла Генриетта Михайловна 5 июня 1987 года.

Сергей Седов, его жена Генриетта Рубинштейн и ее родители были реабилитированы в 1988 году.

Дочь Сергея Седова и Генриетты Юлия (по мужу Аксельрод) выучилась и стала ученым-химиком. В 1979 году она эмигрировала в США, а в 2004 году перебралась к сыну и внукам в Израиль. Она бережно сохранила письма отца из красноярской ссылки.

Сейчас эти письма хранятся в Гуверовском институте войны и мира при Стэнфордском университете, а в 2006 году их опубликовали в Санкт-Петербурге. Люди интересуются трагической судьбой Сергея Седова, безвинно погибшего, но не предавшего своего отца.

В свете трагических коллизий, случившихся на жизненном пути детей Троцкого, как и многих миллионов невинных жертв советского большевистского периода, невольно задумываешься над стихотворением Валерия Высотского:

Судьба России — страшная судьба:
Живуча знамени октябрьского алость,
Весь шар земной — претензии герба.
И жизнь — борьба, безжалостность и — ярость!

Сейчас, когда я пишу эти строки, рядом с матерью Льва Седова, из разных стран приходят телеграммы с выражением сочувствия. И каждая из этих телеграмм порождает один и тот же невыносимый вопрос: «значит все наши друзья, и во Франции, и в Голландии, и в Англии, и в Соединенных Штатах, и в Канаде, и в Южной Африке, и здесь, в Мексике, считают уже окончательно установленным, что Седова больше нет?». Каждая телеграмма — новое доказательство его смерти. Между тем мы еще не можем этому верить. И не только потому, что он наш сын, верный, преданный, любящий. Но прежде всего потому, что он, как никто другой на свете, вошел в нашу жизнь, сросся со всеми ее корнями, как единомышленник, как сотрудник, как страж, как советник, как друг.

То старшее поколение, в рядах которого мы выходили в конце прошлого века на дорогу революции, все, без остатка сметено со сцены. Чего не сделали каторжные тюрьмы царя, суровая ссылка, нужда эмигрантских лет, гражданская война и болезни, то доделал за последние годы Сталин, как злейший из бичей революции. Вслед за старшим поколением истреблена лучшая часть среднего, т.-е. того, которое пробудил 1917 г., и которое получало свое воспитание в 24-х армиях революционного фронта. Растоптана бесследно и лучшая часть молодежи, сверстников Льва. Сам он уцелел лишь чудом: благодаря тому, что сопровождал нас в ссылку, затем в Турцию. За годы нашей последней эмиграции мы приобрели многочисленных новых друзей, и некоторые из них близко вошли в жизнь нашей семьи, как бы став ее членами. Но все они впервые встретились с нами только за эти последние годы, когда мы приблизились к старости. Один Лев знал нас молодыми и участвовал в нашей жизни с тех пор, как знал самого себя. Оставаясь молодым, он как бы стал нашим ровесником… Он прошел с нами через нашу вторую эмиграцию: Вена, Цюрих, Париж, Барселона, Нью-Йорк, Амхерст (концентрационный лагерь в Канаде) и, наконец, Петроград. Еще совсем мальчиком — ему шел двенадцатый год — он уже, по своему, сознательно, проделал переход от Февральской революции к Октябрьской. Его отрочество проходило под высоким давлением. Он прибавил себе год, чтоб поскорее вступить в Комсомол, который кипел тогда всеми страстями пробужденной молодежи. Молодые булочники, среди которых он вел пропаганду, награждали его свежей булкой, и он радостно приносил ее под прорванным локтем своей куртки. Это были жгучие и холодные, великие и голодные годы. По собственной воле Лев ушел из Кремля в пролетарское студенческое общежитие, чтоб не отличаться от других. Он отказывался садиться с нами в автомобиль, чтоб не пользоваться этой привилегией бюрократов. Зато он принимал ревностное участие во всех субботниках и других «трудовых мобилизациях», счищал с московских улиц снег, «ликвидировал» неграмотность, разгружал из вагонов хлеб и дрова, а позже, в качестве студента-политехника, ремонтировал паровозы. Если он не попал на действующий фронт, то только потому, что и прибавка двух и даже трех лет не могла бы помочь ему: гражданская война закончилась, когда ему не было еще и 15 лет. Но он несколько раз сопровождал меня на фронт, впитывал в себя его суровые впечатления и твердо знал, из-за чего идет кровавая борьба.

Последние телеграммы агентств сообщили, что Лев Седов жил в Париже в «самых скромных условиях», — гораздо более скромно, прибавим, чем квалифицированный рабочий. Но и в Москве, в те годы, когда его отец и мать занимали высокие посты, он жил не лучше, чем в последнее время в Париже, а хуже. Было ли это правилом среди бюрократической молодежи? Нет, это и тогда уже было исключением. В этом мальчике, потом подростке и юноше, рано пробудилось чувство долга и подвига.

В 1923 году Лев сразу и с головой окунулся в работу оппозиции. Было бы совсем неправильно видеть в этом одно лишь влияние родителей. Ведь в свое голодное, холодное и грязное общежитие он ушел из хорошей кремлевской квартиры, хотя и без сопротивления с нашей стороны, но против нашей воли. Его политическое направление определил тот самый инстинкт, который заставлял его предпочитать переполненные трамваи кремлевским лимузинам. Платформа оппозиции дала лишь политическое выражение органическим чертам его натуры. Лев непримиримо рвал с приятелями-студентами, которых бюрократические отцы когтями отдирали от «троцкизма», и находил дорогу к своим приятелям-булочникам. Так, с 17 лет началась его вполне сознательная жизнь революционера. Он скоро постиг искусство конспирации: нелегальных собраний, тайного печатания и распространения документов оппозиции. Комсомол быстро формировал кадры своих оппозиционных вождей.

Лев отличался выдающимися математическими способностями. Он неутомимо помогал многочисленным пролетарским студентам, не прошедшим средней школы. И в эту работу он вкладывал весь свой пыл: понукал, тянул вперед, бранил ленивых, — свое молодое учительство он ощущал, как службу своему классу. Его собственные занятия в Высшем Техническом Училище шли очень успешно. Но они отнимали у него лишь часть рабочего дня. Большая половина времени, сил и души отдавались делу революции.

Зимою 1927 года, когда начался полицейский разгром оппозиции, Льву истекал двадцать второй год. У него был уже ребенок, и он с гордостью приносил нам его показывать в Кремль. Ни минуту не колеблясь, однако, Лев решил оторваться от своей молодой семьи и школы, чтобы разделить нашу участь в Центральной Азии. Он действовал не только, как сын, но прежде всего, как единомышленник: надо было во что бы то ни стало обеспечить нашу связь с Москвой. Его работа в Алма-Ата, в течение года, была поистине беспримерной. Мы называли его министром иностранных дел, министром полиции, министром почт и телеграфа. И во всех этих своих функциях он должен был опираться на нелегальный аппарат. По поручению московского оппозиционного центра товарищ Х., очень преданный и надежный, приобрел телегу и тройку лошадей и работал, в качестве самостоятельного ямщика, между Алма-Ата и Фрунзе (Пишпек), тогда конечным пунктом железной дороги. Его задачей было доставлять нам каждые две недели тайную московскую почту и отвозить наши письма и рукописи обратно во Фрунзе, где его дожидался московский посланец. Приезжали иногда из Москвы к нам и специальные курьеры. Встречи с ними были не простым делом. Мы были поселены в доме, со всех сторон окруженном учреждениями ГПУ и квартирами его агентов. Внешние связи лежали целиком на Льве. Он уходил из квартиры глубокой дождливой или снежной ночью или, обманув бдительность шпиков, скрывался днем из библиотеки, встречался с агентом связи в публичной бане, или в густых зарослях, под городом, или на восточном рынке, где толпились киргизы, с лошадьми, ослами и товарами. Каждый раз он возвращался возбужденный и счастливый, с воинственным огоньком в глазах и с драгоценной добычей под бельем. Так, в течение года он оставался неуловим для врагов. Мало того, он поддерживал с этими врагами, вчерашними «товарищами», самые «корректные», почти «приятельские» отношения, проявляя незаурядные такт и выдержку и бережно охраняя нас от внешних толчков.

Идейная жизнь оппозиции тогда била ключом. Это был год VI конгресса Коминтерна. В московских пакетах приходили десятки писем, статей, тезисов, от известных и неизвестных. В первые месяцы, до резкой перемены курса ГПУ, многочисленные письма приходили также по официальной почте из разных мест ссылки. В этом пестром материале надо было тщательно разбираться. И здесь я не без изумления убеждался как, незаметно для меня, успел вырасти этот мальчик, как хорошо он разбирался в людях, — он знал гораздо большее число оппозиционеров, чем я — как надежен был его революционный инстинкт, позволявший ему без колебаний отличать настоящее от фальшивого, прочное от поверхностного. Глаза матери, которая знала сына лучше, загорались гордостью при наших беседах.

За апрель-октябрь получено было около 1.000 политических писем и документов и около 700 телеграмм; отправлено было нами за то же время около 550 телеграмм и не менее 800 политических писем, в том числе ряд крупных работ, как «Критика программы Коминтерна» и пр. Без сына я не выполнил бы и половины этой работы.

Столь тесное сотрудничество не означало, однако, что между нами не возникали прения, а иногда и острые столкновения. Отношения мои с Львом, ни теперь, ни позже, в эмиграции, — нужно сказать это прямо, — далеко не отличались ровным и безмятежным характером. Я не только противопоставлял его категорическим суждениям, нередко малопочтительным в отношении кое-каких «стариков» из оппозиции, столь же категорические поправки и оговорки, но и проявлял по отношению к нему свойственные мне в практических вопросах педантизм и требовательность. От этих черт, может быть полезных и даже необходимых в работе большого масштаба, но достаточно несносных в личных отношениях, наиболее близким ко мне людям нередко приходилось трудно. А так как самым близким из молодежи был ко мне сын, то ему приходилось обычно труднее всего. На поверхностный взгляд могло даже казаться, что наши отношения проникнуты суровостью или отчужденностью. Но под этой видимостью жила и горела глубокая взаимная привязанность, основанная на чем то неизмеримо большем, чем общность крови: на солидарности взглядов и оценок, симпатий и ненавистей, на совместно пережитых радостях и страданиях, на общих больших надеждах. И эта взаимная привязанность вспыхивала время от времени таким согревающим пламенем, которое всех нас троих сторицей вознаграждало за мелкие трения будней.

Подпишитесь на нас в telegram

Так мы прожили, в 4.000 километров от Москвы, в 250 километров от железной дороги, трудный и незабвенный год, который весь остался в памяти под знаком Льва, вернее Левика или Левусятки, как мы его называли. В январе 1929 года Политбюро постановило выслать меня «из пределов СССР», — как оказалось, в Турцию. Членам семьи предоставлено было право сопровождать меня. Опять без колебаний Лев решил ехать с нами в изгнание, оторвавшись навсегда от жены и мальчика, которых очень любил.

В нашей жизни открылась новая глава, почти с чистой страницы: связи, знакомства, дружбы приходилось заводить заново. И снова сын стал для нас всем: посредником, секретарем, как в Алма-Ата, но на несравненно более широкой арене. Иностранные языки, которыми он в детстве владел лучше, чем русским, оказались в сутолоке революционных годов почти совершенно забыты. Пришлось изучать их заново. Началась совместная литературная работа. Архивы и библиотека были полностью в руках Льва. Он хорошо знал сочинения Маркса, Энгельса, Ленина, знал отлично мои книги и рукописи, историю партии и революции, историю термидорианских фальсификаций. Еще в хаосе алма-атинской публичной библиотеки он изучил комплекты «Правды» за советские годы и сделал из них, с безошибочной находчивостью, необходимые выборки и цитаты. Без этого драгоценного материала и без дальнейших архивных и библиотечных изысканий Льва, сперва в Турции, затем в Берлине, наконец, в Париже, невозможна была бы ни одна из написанных мною за последние десять лет работ, в частности «История русской революции». Его сотрудничество, необозримое по количеству, отнюдь не носило «технический» характер. Самостоятельный выбор фактов, цитат, характеристик предопределял зачастую, как метод моего изложения, так и выводы. В «Революции, которую предали», есть не мало страниц, написанных мною на основании нескольких строк из письма сына и присланных им иллюстраций из недоступных мне советских газет. Еще больше материалов доставил он мне для биографии Ленина. Такое сотрудничество было возможно только потому, что наша идейная солидарность перешла в кровь и нервы. Почти на всех моих книгах, начиная с 1928 года, надо было бы, по справедливости, рядом с моим именем написать и имя сына.

В Москве Льву оставалось года полтора до завершения инженерного образования. Мы настаивали с матерью на том, чтоб он вернулся заграницей к покинутой науке. На Принкипо успела сформироваться тем временем, в тесном сотрудничестве с сыном, группа новых молодых сотрудников, из разных стран. Лев согласился на отъезд лишь под давлением того довода, что в Германии он сможет оказывать неоценимые услуги международной левой оппозиции. Возобновив в Берлине свои научные занятия (начинать приходилось сначала), Лев одновременно с головой вошел в революционную работу. Вскоре он вступил представителем русской секции в Интернациональный Секретариат. Его тогдашние письма ко мне и к матери показывают, как быстро он врастал в политическую атмосферу Германии и Западной Европы, как хорошо распознавал людей и разбирался в разногласиях и бесчисленных конфликтах того младенческого периода нашего движения. Его революционный инстинкт, обогащенный уже серьезным опытом, помогал ему почти во всех случаях самостоятельно нащупать правильную дорогу. Сколько раз мы радовались, находя в его свеже распечатанном письме те самые соображения и заключения, которые я только накануне рекомендовал его вниманию. И как хорошо — страстно и сдержанно — радовался он сам таким совпадением наших идей! Собрание писем Льва составит, несомненно, один из ценнейших источников для изучения внутренней предыстории Четвертого Интернационала.

Но в центре его внимания продолжали стоять русские дела. Уже на Принкипо он стал фактическим издателем русского «Бюллетеня Оппозиции», с самого его возникновения (середина 1929 года), и окончательно сосредоточил эту работу в своих руках с момента своего переезда в Берлин (начало 1931 года), куда вслед за ним переведен был из Парижа и «Бюллетень». Последнее полученное нами письмо Льва, написанное 4 февраля 1938 года, за 12 дней до смерти, начинается словами: «Посылаю вам оттиски «Бюллетеня», ибо следующий пароход не скоро идет, «Бюллетень» же готов будет лишь завтра утром». Выход каждого номера был маленьким событием в его жизни, — маленьким событием, которое стоило больших усилий. Составление номера, обработка сырых материалов, писание статей, тщательная корректура, экспедиция, переписка с друзьями и корреспондентами и, не на последнем месте, собирание денежных средств. Зато как гордился он каждым «удачным» номером! В первые годы эмиграции он вел огромную переписку с оппозиционерами в СССР. Но к 1932 году ГПУ разрушило почти все наши связи. Приходилось искать свежей информации обходными путями. Лев всегда был настороже, жадно ища нитей из России, перехватывая возвращающихся туристов, советских студентов в командировке или сочувствующих чиновников заграничных представительств. Он часами бегал по Берлину, потом по Парижу, чтоб оторваться от преследовавших его шпиков ГПУ и не скомпрометировать своего осведомителя. За все эти годы не было ни одного случая, когда кто-либо пострадал бы вследствие его неосторожности, невнимания или опрометчивости.

В списках ГПУ он значился под кличкой «сынок». Как сообщал покойный Райсс, на Лубянке не раз говорили: «ловко работает сынок; старику было бы нелегко без него». Это было истинной правдой. Нелегко было бы без него. Тяжело будет без него! Именно поэтому агенты ГПУ, проникавшие также и в организации оппозиции, окружали Льва густой сетью наблюдения, интриг, подвохов. В московских процессах имя его неизменно фигурировало рядом с моим. Москва искала случая покончить с ним во что бы то ни стало!

После прихода Гитлера к власти «Бюллетень Оппозиции» был немедленно запрещен. Лев провел в Германии еще ряд недель, ведя нелегальную работу и укрываясь от Гестапо по чужим квартирам. Мы с матерью забили тревогу, настаивая на немедленном выезде его из Германии. Весной 1933 года Лев решился, наконец, покинуть страну, которую успел узнать и полюбить, и переселиться в Париж, куда, вслед за ним, последовал и «Бюллетень». Здесь Лев снова возобновил занятия: пришлось сдавать экзамен за французскую среднюю школу, затем в третий раз начинать с первого курса, в Сорбонне, по физико-математическому факультету. Жил он в Париже в трудных условиях, в нужде, университетской наукой занимался урывками, но благодаря выдающимся способностям, довел все же занятия до конца, т.-е. до диплома.

Главные его силы в Париже еще в большей мере, чем в Берлине, посвящены были революции и литературному сотрудничеству со мной. В последние годы Лев сам стал более систематически писать для печати Четвертого Интернационала. По отдельным признакам, главным образом, по его записям воспоминаний для моей автобиографии, я еще на Принкипо стал подозревать у него литературные способности. Но он был перегружен всякой другой работой, а так как идеи и темы у нас были общие, то писательскую работу он предоставлял мне. В Турции он написал, помнится, только одну более крупную статью: «Сталин и Красная армия, или как пишется история», за подписью П. Маркина, матроса-революционера, с которым его в детские годы связывала окрашенная горячим обожанием дружба. Эта работа вошла в мою книгу «Сталинская школа фальсификаций». В дальнейшем статьи его все чаще появляются на страницах Бюллетеня и других изданий Четвертого Интернационала, каждый раз под давлением необходимости: Лев писал только тогда, когда имел, что сказать, и когда знал, что никто другой лучше его не скажет. Во время норвежского периода нашей жизни я с разных сторон получал требования дать анализ стахановского движения, которое застигло, до некоторой степени, наши организации врасплох. Когда выяснилось, что затянувшаяся болезнь не дает мне справиться с задачей, Лев прислал мне проект своей статьи о стахановщине, с очень скромным препроводительным письмом. Работа показалась мне прекрасной, по серьезности и всесторонности анализа, по сжатости и выразительности изложения. Помню, как обрадовал Льва мой горячий хвалебный отзыв! Статья была напечатана на нескольких языках и сразу установила правильную точку зрения на «социалистическую» сдельщину под бюрократическим кнутом. Десятки позднейших статей ничего существенного не прибавили к этому анализу.

Главной литературной работой Льва явилась, однако, его книга «Московский процесс», посвященная суду над 16-ью (Зиновьев, Каменев, Смирнов и др.) и вышедшая на французском, русском и немецком языках. Мы с женой находились в то время в норвежском плену, связанные по рукам и ногам, под ударами самой чудовищной клеветы. При некоторых формах паралича люди все видят, слышат и понимают, но неспособны шевельнуть пальцем, чтоб отвратить смертельную опасность: такому политическому параличу подвергло нас норвежское «социалистическое» правительство. Каким неоценимым подарком явилась для нас в этих условиях книга Льва, первая сокрушительная отповедь кремлевским фальсификаторам. Начальные страницы, помню, показались мне бледными: это потому, что они лишь перелагали уже ранее данную политическую оценку общего состояния СССР. Но с того момента, как автор приступал к самостоятельному анализу самого процесса, я почувствовал себя полностью захваченным. Каждая следующая глава казалась мне лучше предшествующей. «Молодец Левусятка!», говорили мы с женой. «Есть у нас защитник!». Как радостно должны были гореть его глаза, когда он читал наши горячие похвалы! В некоторых газетах, в частности, в центральном органе датской социал-демократии, высказывалась уверенность в том, что, несмотря на строгие условия интернирования, я нашел, видимо, способ принять участие в работе, вышедшей под именем Седова. «Чувствуется перо Троцкого»… Все это — вымысел. В книге нет ни одной моей строки… Многие товарищи, которые склонны были относиться к Седову только, как к «сыну Троцкого», — так в Карле Либкнехте долго видели только сына Вильгельма Либкнехта! — имели случай убедиться хотя бы из этой книжки, что он представляет не только самостоятельную, но и крупную фигуру.

Лев писал так же, как делал все остальное, т.-е. добросовестно: изучал, обдумывал, проверял. Тщеславие писательства было ему чуждо. Агитаторская декламация его не прельщала. В то же время каждая написанная им строка согрета живым огоньком, источником которого являлся его неподдельный революционный темперамент.

События личной и семейной жизни, в неразрывной связи с большими политическими событиями нашей эпохи, сформировали этот темперамент и закалили его. В 1905 году мать сидела в петербургской тюрьме в ожидании ребенка. Либеральное дуновение дало ей свободу осенью. Мальчик родился в феврале следующего года. В это время я уже был в тюрьме. Повидать впервые сына мне довелось только 13 месяцев спустя, после побега из Сибири. Самые ранние его впечатления овеяны были дыханием первой русской революции, поражение которой выбросило нас в Австрию. В сознание восьмилетнего мальчика постучалась война, выбросившая нас в Швейцарию. Моя высылка из Франции была для него следующим большим уроком. На пароходе он вел мимические революционные беседы с каталонцем-кочегаром. Революция означала для него все блага, прежде всего — возвращение в Россию. На обратном пути из Америки, под Галифаксом, одиннадцатилетний Левик ударил кулачком британского офицера. Он знал кого ударить: не матросов, которые сносили меня с парохода, а офицера, который распоряжался. В Канаде, во время моего заключения в концентрационном лагере, Лев учился прятать и незаметно опускать в почтовый ящик письма, не просмотренные полицией. В Петрограде он сразу окунулся в атмосферу травли против большевиков. В буржуазной школе, куда он вначале попал, сынки либералов и эсеров избивали его, как сына Троцкого. Он пришел однажды в союз деревообделочников, где работала его мать, с окровавленной рукой: это у него было в школе политическое объяснение с Керенским-сыном. Он примыкал на улицах ко всем большевистским демонстрациям и прятался под воротами от вооруженных сил тогдашнего Народного Фронта (коалиция кадетов, эсеров и меньшевиков). После июльских дней он, побледневший и исхудавший, посещал меня в тюрьме Керенского-Церетели. В семье знакомого полковника, за обедом, Лев и Сергей с ножами в руках набросились на офицера, заявившего, что большевики — агенты кайзера. Также приблизительно они ответили инженеру Серебровскому, нынешнему члену сталинского ЦК, когда тот попытался убедить их, что Ленин — немецкий шпион. Левик научился рано скрежетать молодыми зубами при чтении газетных клевет. Октябрьские дни он провел с матросом Маркиным, который, в свободные минуты, учил его в подвале искусству стрельбы.

Так формировался будущий борец. Революция не была для него абстракцией, о, нет! Она проникала в поры его кожи. Оттого он так серьезно относился к революционному долгу, начиная с субботников и занятий с отстающими. Оттого позже он так страстно вступил в борьбу с бюрократией. Осенью 1927 года Лев совершил «оппозиционную» поездку по Уралу, вместе с Мрачковским и Белобородовым. По возвращении оба они с искренним восторгом говорили о поведении Льва во время острой и безнадежной борьбы, об его непримиримых выступлениях на собраниях молодежи, об его физической неустрашимости пред лицом хулиганских отрядов бюрократии, об его нравственном мужестве, позволявшем его встречать поражение с высоко поднятой молодой головой. Когда он вернулся с Урала, возмужавший за шесть недель, я был уже исключен из партии. Надо бы готовиться к ссылке.

В нем не было безрассудства или щегольства удалью. Он был умен, осторожен и расчетлив. Но он знал, что опасность есть стихия революции, как и войны. Он умел, когда нужно было, а нужно было часто, идти навстречу опасности. Жизнь его во Франции, где ГПУ имеет друзей во всех этажах государственного здания, представляла почти непрерывную цепь опасностей. Профессиональные убийцы преследовали его по пятам. Они жили рядом с его квартирой. Они воровали его письма, архивы и подслушивали его беседы по телефону. Когда он, после болезни, проводил две недели на берегу Средиземного моря, — единственный отдых за ряд лет, — агенты ГПУ поселились в том же пансионе. Когда он собирался выехать в Мюльхаузен для встречи с швейцарским адвокатом по делу о клевете сталинцев в печати, на вокзале в Мюльхаузене его поджидала целая шайка ГПУ, та самая, которая позже убила Игнатия Райсса. Лев избежал верной гибели только благодаря тому, что, заболев накануне, не мог, из-за температуры в 40 градусов, выехать из Парижа. Все эти факты установлены судебными властями Франции и Швейцарии. А сколько остается еще нераскрытых тайн? Его ближайшие друзья писали нам три месяца тому назад, что он подвергается в Париже слишком непосредственной опасности, и настаивали на его переезде в Мексику. Лев отвечал: опасность несомненна, но Париж сейчас слишком важный боевой пост, и покидать его было бы преступлением. Оставалось только склониться перед этим доводом.

Когда, с осени прошлого года, открылась серия разрывов заграничных советских агентов с Кремлем и ГПУ, Лев естественно оказался в центре этих событий. Некоторые друзья протестовали против его общения с «непроверенными» новыми союзниками: возможна провокация. Лев отвечал: элемент риска несомненен; но невозможно развернуть это важное движение, если встать в стороне от него. Надо было брать Льва и на этот раз таким, каким его создали природа и политическая обстановка. Как подлинный революционер, он ценил жизнь лишь постольку, поскольку она служила освободительной борьбе пролетариата.

16-го февраля вечерние мексиканские газеты напечатали краткую телеграмму о смерти Льва Седова, в результате хирургической операции. Занятый спешной работой, я не видел этих газет. Диего Ривера самостоятельно проверил сообщение по радио и пришел ко мне со страшной вестью. Через час я сообщил Наталье о смерти сына, — в том же самом месяце, феврале, в котором 32 года тому назад Наталья сообщила мне в тюрьму о его рождении. Так закончился для нас день 16-го февраля, самый черный день в нашей личной жизни.

Мы ждали многого, почти всего, но не этого. Ведь совсем недавно Лев писал нам о своем намерении поступить рабочим на завод. Одновременно он выражал надежду, что будет писать для научного института историю русской оппозиции. Он был полон планов. Всего за два дня до вести о смерти мы получили от него бодрое и жизнерадостное письмо, с датой 4 февраля. Вот оно перед мною. «Готовимся к процессу в Швейцарии, писал он, где обстановка очень благоприятна и в отношении т. н. «общественного мнения» и в отношении властей». Он перечислял ряд других благоприятных фактов симптомов. «En somme nous marquons des points». Письмо дышало уверенностью в будущем. Откуда же эта зловещая болезнь и молниеносная смерть через 12 дней? Вопрос окутан для нас полной тайной. Будет ли она когда-нибудь разъяснена?

Первое и естественное предположение: его отравили. Найти доступ к Льву, к его одежде, к его пище, для агентов Сталина не представляло большого труда. Способна ли судебная экспертиза, даже свободная от «дипломатических» соображений, придти на этот счет к окончательному выводу? В связи с военной химией искусство отравления достигло ныне исключительного развития. Тайны этого искусства недоступны, правда, простым смертным. Но отравителям ГПУ доступно все. Вполне возможно допустить такой яд, который не поддается установлению после смерти даже при самом тщательном анализе. А где гарантии тщательности?

Или же они убили его без помощи химии? Слишком много пришлось вынести этому молодому и, в глубинах своего характера, очень чуткому и нежному существу. Уже многолетняя кампания лжи против отца и лучших старших товарищей, которых Лев с детства привык уважать и любить, глубоко потрясла его нравственный организм. Длинная серия капитуляций участников оппозиции нанесла ему не менее тяжкий удар. Затем последовало самоубийство в Берлине Зины, старшей моей дочери, которую Сталин вероломно, из голой мстительности, оторвал от детей, от семьи, от среды. Лев оказался с трупом старшей сестры и ее шестилетним мальчиком на руках. Он решил попытаться вступить по телефону в связь с младшим братом, Сергеем, в Москве. Растерялось ли ГПУ перед фактом самоубийства Зины, или же надеялось подслушать какие-либо тайны, но телефонная связь была, вопреки ожиданиям, установлена, и Льву удалось живым голосом сообщить в Москву трагическую весть. Таков был последний разговор наших двух мальчиков, обреченных братьев, над еще неостывшим телом сестры. Кратки, скупы, целомудрены были сообщения Льва о пережитом к нам на Принкипо. Он слишком щадил нас. Но под каждой строкой чувствовалось невыносимое нравственное напряжение.

Материальные трудности и лишения Лев переносил легко, с шуткой, как подлинный пролетарий, но и они, конечно, оставляли свой след. Неизмеримо разрушительнее действовали дальнейшие нравственные испытания. Московский процесс 16-ти, чудовищный характер обвинений, кошмарные показания подсудимых, в том числе Смирнова и Мрачковского, которых Лев так близко знал и любил, неожиданное интернирование отца и матери в Норвегии, четыре месяца неизвестности, похищение архивов, таинственный увоз нас с женой в Мексику, второй московский процесс, с еще более бредовыми обвинениями и признаниями, исчезновение брата Сергея по обвинению в «отравлении рабочих», бесчисленные расстрелы людей, которые были ранее близкими друзьями или оставались друзьями до конца; преследования и покушения ГПУ во Франции, убийство Райсса в Швейцарии; ложь, низость, предательство и подлог, — нет, «сталинизм» был для Льва не абстрактным политическим понятием, а непрерывным рядом нравственных ударов и психических поражений. Пришлось ли московским мастерам еще дополнительно прибегать к химии, или же достаточным оказалось всего того, что они сделали раньше, вывод остается один и тот же: это они убили его. И весть о его смерти они отметили в календаре Термидора, как крупное торжество.

Прежде, чем убить, они сделали все для того, чтоб оклеветать и очернить нашего сына в глазах современников и потомства. Каин Джугашвили и его помощники пытались изобразить Льва агентом фашизма, тайным сторонником капиталистической реставрации в СССР, организатором железнодорожных крушений и убийства рабочих. Тщетны усилия негодяев! Тонны термидорианской грязи отскакивают от этого молодого образа, не оставляя на нем пятна. Лев был насквозь чистым, честным, прозрачным человеческим существом. Он мог на любом рабочем собрании рассказать свою жизнь, — увы, недолгую — день за днем, как я ее вкратце рассказываю здесь. Ему нечего было стыдиться или скрывать. Нравственное благородство составляло основную ткань его характера. Он непоколебимо служил делу угнетенных, потому что оставался верен самому себе. Из рук природы и истории он вышел человеком героического склада. Великие и грозные события, которые надвигаются на нас, будут нуждаться в таких людях. Если б Лев дожил до этих событий, он показал бы в них свою подлинную меру. Но он не дожил. Нет больше нашего Льва, мальчика, сына, героического борца!

Вместе с матерью его, которая была для него самым близким существом в мире, мы переживаем эти страшные часы, вспоминаем его образ, черту за чертой, не верим, что его больше нет, и плачем, потому что не верить нельзя. Как освоиться нам с той мыслью, что не существует более на земном шаре этой теплой человеческой точки, которая была связана с нами такими нерасторжимыми нитями общих воспоминаний, взаимного понимания, и нежной привязанности? Никто не знал и не знает нас так, как он знал, с нашими сильными и с нашими слабыми сторонами. Он был частью, молодой частью нас обоих. По сотням поводов наши мысли и чувства тянулись ежедневно к нему в Париж. Вместе с нашим мальчиком умерло все, что еще оставалось молодого в нас самих.

Прощай, Лев! Прощай, милый и несравненный друг! Мы не думали с матерью, не ждали, что судьба возложит на нас еще и эту страшную работу: писать твой некролог. Мы жили в твердой уверенности, что еще долго после нас ты будешь продолжателем нашего общего дела. Но мы не сумели охранить тебя. Прощай, Лев! Мы завещаем твою безупречную память молодому поколению рабочих всего мира. Ты будешь жить по праву в сердцах всех тех, кто работает, страдает и борется за более светлый мир. Революционная молодежь всех стран! Прими от нас образ нашего Льва, усынови его, он заслуживает того, — и пусть отныне он незримо участвует в твоих боях, если судьба отказала ему в счастье участвовать в твоей последней победе.